Владимир Печенкин - Неотвратимость
— Надо бы еще батон Радику положить. Или два, И, может быть, торт. Он любит шоколадный торт.
— Твое дитя находится не в детсаду, а в тюрьме, и торт, разумеется, неуместен.
— Мое дитя! А не твое разве?! Сыночек, бедный, бедный!.. Сходи в булочную за батонами. Еще колбасы, лучше сервелат, если есть. И купи хотя бы конфет. Владислав, чего ты ждешь?! Ради бога, скорей, нам пора в эту ужасную милицию!
Она расплакалась, роняя слезы в банку с сахарным песком. Извольский оделся, взял сумку и поспешил в булочную. А она все плакала, хватала то одну вещь, то другую, совала в рюкзак, снова выкладывала. На столе, креслах, пианино, на полированном гэдээровском серванте всюду лежали вперемешку продукты, теплое китайское белье, болгарские сигареты, даже на телефон кинуты теплые носки.
Слышно, поворачивается ключ в американском замке. В прихожей шаги.
— Что, булочная закрыта?
Но в комнату вошел ее сын, ее Радик, несколько бледный, однако с обычным ироническим прищуром, с такой знакомой кривенькой — под известного теледиктора — улыбочкой.
— Радик, мальчик!!! Тебя освободили?! У-у, родной ты мой, бедный!..
— Ну ладно, мама, ладно. Чего ты, ладно уж.
Она ощупывала, гладила его голову, длинные, до плеч, крашеные волосы, щеки, покрытые молодой пушковой бородкой, ласкала сына, вернувшегося из «ужасной милиции», пока он не решил, что нежностей довольно.
— Хватит, мать. Хватит, говорю!
Отпустила его, только рассматривала, держа за узкие плечи, всматривалась в недовольное лицо, обильно измоченное ее слезами.
— Раденька, бедненький мой! Голодный? Сейчас, сейчас накормлю. Тебе было очень плохо? Там тебя не били?!
— Еще чего выдумаешь! Они не имеют права бить. Да подожди ты, курить хочу. Слушай, мама, коньячку не найдешь?
Коньяк нашелся. Радик развалился в кресле с сигаретой, а мама, то и дело выбегая на кухню, что-то разогревала, кипятила воду для кофе.
— Радик, как же все это случилось? — догадалась наконец спросить. — Неужели правда, что ты кого-то побил?
— А, у нас всегда раздуют, из мелочи устроят гранд-скандал. Мы с друзьями шли, дурачились, хотели напугать знакомую девчонку, а она упала и ушиблась. Тут явились добровольные моралисты и черт знает чего не наприписывали нам. За такую ерунду вообще не имели права держать в милиции.
— Все равно так нельзя, милый. Все оттого, что ты ничем не занят. Отец мог бы тебе найти подходящую службу. Не хочешь? Раденька, извини, но ты стал часто выпивать…
— Мать, что у тебя за дурная привычка устраивать трагедии из-за мелочи! Подумаешь, ночевал в милиции. Ну и что? Нужно испытать все, чтобы иметь о жизни полное представление. Теперь знаю, что за комедия наша кутузка.
— Радик, что за выражение! И право же, тебе пора подумать…
— Я думаю. А как же! В наш век все думают. Мартышки, дельфины, крысы даже и те мыслят. И я как гомо сапиенс — человек мыслящий. Мне по биологическому виду полагается. И знаешь, мамуля, что я мыслю? Что ты мне сейчас подкинешь десятку, а? Надо встряхнуться, прийти в себя. Кстати, где отец?
— Пошел тебе за батонами… Сынок, ты хочешь куда-то пойти? Ужин готов, тебе нужен отдых, покой После всего этого ужаса… Нет, нет, никуда не отпущу!
— Батоны! Ты дай денег, поем где-нибудь спокойно. Боюсь, с отцом получится крупный разговор. Оба вы любите читать мораль, а я в ней не нуждаюсь!
— Да, да, ты прав. Лучше вам сейчас не встречаться. Иди, не задерживайся долго, Радик, умоляю тебя. И не пей, сыночек. Ах, как это дико — милиция!
4
Отпуская Валерия Канашенко, дежурный «провел воспитательную работу»:
— Иди и больше не хулигань. Смотри-ка, родители вон тебя ждут, нервничают.
— Смотрю! Родители? Эка невидаль.
Отец читал плакаты в коридоре с таким интересом, будто за тем в милицию и пришел, плакаты почитать, а разные там арестованные, выпускаемые ровно никакого отношения к нему не имеют. Мать стояла в сторонке с хозяйственной сумкой у ног, издалека жалобно улыбалась, и в морщинках под глазами набиралась у нее влага, которую она незаметненько стирала рукавом. Валерий видел, как мать рванулась было к нему, но отец шепнул ей что-то, оглянулся по сторонам. И только когда он вышел на улицу, оба подошли.
— Хорош, — сказал отец. — Ну, дома поговорим.
А мама, пока шли до трамвая, задавала обычные, самые мамины вопросы: хочет ли он кушать, не холодно ли ему, не болит ли голова, а то ишь вид нездоровый.
— Не с курорта едет… — сквозь зубы процедил отец.
А она шепотом: страшно ли было, совсем ли отпустили или еще что-нибудь будет? Валерий отвечал ей тоже вполголоса. Отец молча слушал и пока не вмешивался. Никто не касался самого больного вопроса: как Валерий мог?! Не место для этого вопроса — улица. Валерий боялся, что мать не удержится и спросит и заплачет, а отец на нее прикрикнет — неудобно, мол: начальник цеха идет по улице с семьей, а жена ревет в три ручья. Вдруг встретится кто из цеха, что подумают?
Убедившись, что сын здоров и, кажется, «прочувствовал» на этот раз, мать уехала трамваем на смену — отпрашивалась всего на час «по семейным обстоятельствам». Отец велел Валерию зайти в парикмахерскую:
— Побрей морду, а то каторжанский вид, стыдно в трамвай с тобой садиться.
— Опять ты за меня хлопотал?
— Отпустили, и радуйся. Ты разве оценишь заботу!
Пока Валерия брили, отец ждал в вестибюле. Когда сели в трамвай, встретился кто-то из знакомых, и отец изобразил беззаботную улыбку: «Мать на работе, а мы с сыном заняты заготовкой продуктов», — это он про сумку с передачей.
Приехали домой. И началось… Отец высился над столом, как над трибуной, и то ругательски ругал Валерия, то заводил речь о долге, о рабочей чести, о моральном кодексе. Еще, кажется, о соцсоревновании. Только графина с водой ему не хватало. Валерий не отвечал, он ел. В милиции аппетита не было, а тут, под аккомпанемент родительской нотации, уписывал колбасу с белым хлебом, и отвечать ему просто некогда было, пока не наелся.
— На что ты годишься, позволь узнать? Ну хорошо, учиться не желаешь, в науках не преуспел. Устроили тебя на гормолзавод, зарплата для начала вполне…
— Я восемь классов кончил, чтоб ящики таскать? — дожевывая, начал оборону сын.
— Ты так учился, что с твоими знаниями только ящики и таскать и не рыпаться. А ты через два месяца уволился. Однообразный труд, видите ли, не отвечает твоим высоким запросам! Ну хорошо, ну прекрасно! Упросил я, чтобы приняли в пожарную команду. И что же? Через полгода за прогул вылетел!
— Тоже мне работа — пожарка!
— Так что же тебе надо? Что? В свой цех взял, чтобы хоть ты на глазах был, к Вавилову, лучшему слесарю, приставил — нет, не идет дело! Дважды из вытрезвителя выручать пришлось. На сей раз еще похлеще— от суда спасать! Что же, и в цехе тебе не нравится?
— В цехе нравится. Почти нравится.
— Так почему подводишь родной коллектив?
— Папа, ты как на профсоюзном собрании — «родной коллектив»… Скажи уж прямо, что начальника цеха я подвел — тебя. Показатели тебе порчу.
— Обо мне ты не думаешь! Так подумай о коллективе, который повседневно и неустанно борется…
— Ну да, «за выполнение плана и повышение производственных показателей». Ты, папа, хоть бы дома-то без штампов разговаривал, они на собраниях приелись вот так!
— Не ври, с собраний ты сбегаешь, хотя я не раз предупреждал, что сын начальника цеха должен являть собой образец активности, высокой сознательности.
— Чего там интересного-то, на собраниях ваших. Толчете воду в ступе — «повысить, расширить, углубить». Слова одни, а толку — ноль. То заготовок нету, то инструмента путного недопросишься, а вы — «повысить, расширить»… Электрокар вон больше года стоит, заготовки на горбу таскаем, а вы — «повысить»!
— Да ты сам-то у меня на горбу сидишь, бездельник! Балласт в цехе…
— Работаю не хуже других, хоть Вавилова спроси.
— Другие в вытрезвитель не попадают.
— Знаешь, папа, у меня голова болит очень. Давай ты меня в другой раз повоспитываешь, а сейчас я спать пойду.
— Вот как! Напакостил, подвел — и пошел спать! Нет, ты слушай! По-настоящему-то надо тебя на общее собрание, перед всем коллективом…
Голова у Валерия в самом деле разламывалась. Он озлился.
— Да не пугай ты собранием, все равно оно не состоится. Не решишься меня разбирать. Чтоб авторитет твой не запачкался. Из вытрезвителя не одного меня выручал — почему? Ах, высоко держим трудовую дисциплину, нет нарушений в лучшем цехе! Минька Бал-башов пьяный вдрызг на смену заявился, тебя матом обложил, а ты, начальник цеха, что сделал? В цеховой машине его домой отправил, чтоб, значит, сор из избы не выносить. Пашка с Егорьевым подрались на рабочем месте — ты их «перед коллективом»? Нет, ты все тихонечко замазал. Авторитет! Дисциплина! Да ты первый нарушитель трудовой дисциплины, если хочешь знать! Как ты, начальник цеха, допускаешь, чтобы твои люди в конце месяца без выходных, по десять часов, по две смены вкалывали!
