Татьяна Светлова - Место смерти изменить нельзя
— Ну вы, русские, — нация специфическая…
— Должно быть, — усмехнулся Максим. — А что за «драматические моменты его жизни»? Если не секрет?
— Как-нибудь расскажу… Мы приехали.
Они съехали со скоростной трассы на местное шоссе, вскоре свернули на проселочную дорогу между лесом и полем. Тянувшийся слева лес вдруг отступил, открыв обширную поляну, посредине которой старый разваленный дом торчал, как одинокий сгнивший зуб. «Последний зуб во рту у дряхлого старика», — подумал Максим. Странно было видеть эту потерявшуюся во времени и пространстве развалину, неожиданно возникшую перед ними всего в паре сотен метров от шоссе, отделенного лишь неширокой полоской леса. Эта натура была менее правдоподобна, чем декорация, казалось, что только изощренная фантазия художника способна создать такое архитектурное чудовище.
Вокруг дома суетились люди, налаживая технику, проверяя приборы, подтягивая провода и кабели, перекрикиваясь и оживляя эту угрюмую сценическую площадку. «Не приведи бог попасть сюда ночью, одному — со страху умрешь на месте, — подумал Максим, — тут бы фильмы ужасов снимать».
Вдруг вспомнился сон, приснившийся в самолете: похороны, бесконечная серая молчаливая процессия — неизвестно чьи похороны, может, даже и собственные? Было чувство горя, страшного и всеобъемлющего, — после такого не живется; был ужас, пробирающий до пальцев ног; а вот отчего все это было и кого хоронили — он не знал или не помнил.
Передернув плечами, Максим заставил себя отключиться от неприятных воспоминаний. Сон и сон, подумаешь! Максим их часто видел, всегда цветные и яркие, всегда неожиданные: и по разным странам путешествовал, и на других планетах бывал, и с богами беседовал — не перескажешь и не опишешь, разве что показать… Поэтому, может, и пошел в кино?..
На импровизированной стоянке стояло несколько студийных и частных машин съемочной группы, погруженных колесами в грязь. Остальные, чистюли, припарковались на обочине шоссе, которое просматривалось за редевшим позади развалины леском. Поколебавшись, Вадим завел свой сверкающий «Рено-Сафран» в жирное глинистое месиво, выключил мотор и с опаской выпустил ногу из машины.
Максим выбрался с другой стороны и потянулся, оглядываясь.
— Дорогуша, — зарокотал поодаль сочный бас, — дорогуша! Ну вот наконец и свиделись! А? Вот она, рука судьбы!
К Максиму направлялся, раскинув руки для объятий, невысокий плотный человек лет шестидесяти, с седой, но густой волнистой гривой волос. Максим раскрыл руки в ответ. Дядя смачно расцеловал его четыре раза в обе щеки и обернулся к группе.
— Я вам всегда говорил, — провозгласил он, — найдутся мои русские родственники, объявятся в один прекрасный день! И я был прав! История — мудрый судья, она всегда все расставит по местам, рано или поздно, но расставит!
Дядя обнимал, похлопывал и потряхивал, вертя в разные стороны послушного смеющегося Максима. Какие-то люди обступили их, разглядывая Максима с любопытством и улыбаясь от души этой сцене долгожданной встречи. Максим не успевал пожимать чьи-то руки, подставлять щеки для многократных поцелуев и повторять «бонжур».
— Нет, ну вы посмотрите на него! Какой красивый мальчик! Наша порода.
Улавливаете фамильное сходство? — гудел бас Арно. — Ну как же, как же, смотрите внимательнее! Повернись, племянник, повернись им в профиль — пусть увидят! Нос, подбородок, что же, у вас глаз нету?
— Вы же в гриме, дядя. И наши с вами носы сравнить никак невозможно, — улыбался Максим.
— Вы? Какое-такое «вы»? Ты — племянничек мой нашедшийся, ты — часть нашей семьи, часть нашего рода. И я с тобой буду на «ты». А ты, хоть и маленький, но с дядей родным (Максим не смог сдержать улыбки на «родного») будешь тоже на «ты». Но посмотрите только, как он по-французски говорит! Сразу видно, язык Вольтера в крови у этого мальчика! А нос мой, не волнуйся, они хорошо знают. Я, слава богу, сорок лет кино и театру отдал и помещен вместе с моим носом во все учебники и энциклопедии, правда же, голубчики мои? Ну дай мне тебя обнять еще раз! Какое великое событие — наш род воссоединился! Знаете, вы, — он снова повернулся к съемочной группе, — в чем одно из немногих достоинств аристократии? Сам-то я убежденный демократ, дорогуша, — сообщил он Максиму через плечо, — так знаете или нет? Нет, не знаете! А я вам скажу: в том, что для нас род, корни — это святое. Так-то, детки мои.
— Ты, голубчик мой, — вновь обратился он к Максиму, — считай, счастливым родился. С самолета прямо на съемки к классику нашему. Это тебе честь особая, немногие удостаиваются права на съемках у Вадима Арсена присутствовать!
Дядя говорил громко, широко улыбаясь Вадиму, обходившему тем временем дозором съемочную площадку. Трудно было понять, он ему льстит или над ним подтрунивает. Вадим нахмурился.
— Да и на дядю своего посмотришь, — продолжал Арно, — не стыдно будет за родственника!
— Арно, грим заканчивать пора! — вмешался Вадим.
— Иду-иду, Вадимчик! Вадим у нас строгий, — громогласно сообщил дядя, увлекая Максима за собой в автобус, где находилась гримерная. — Но мы с тобой еще можем поговорить, пока я буду догримировываться.
— Вечером наговоритесь, — буркнул Вадим, недовольный тем, что Арно отвлекается перед съемками.
— Конечно, вечером, — заверил его Арно, подпихивая Максима в автобус.
В кресле, стараясь не слишком шевелить губами под руками гримерши, он продолжал:
— Уж вечером мы с тобой наговоримся, да. Нам есть о чем, правда? Жизни целые надо друг другу рассказать… Вадим сказал тебе наши планы? Ты будешь жить у меня. Не возражай!
Максим, собственно, и не возражал. Он разглядывал дядю, наслаждаясь его звучным голосом и этим перманентным представлением.
— Возьми ключи, — дядя указал на связку на столе. — Поменьше — от двери подъезда, побольше от — моей квартиры. Вадим тебя отвезет после съемок ко мне — отдохнешь с дороги. А мне надо отлучиться, девочку мою повидать. Но ты не беспокойся, я туда и обратно, быстро. Машину я на обочине шоссе оставил, как Вадимчик мне скажет, что снято, так я сразу и уйду через лесок. Так и быстрее, и съемкам мешать не буду. Вадим у нас немного нервный — когда хорошо идет, страшно не любит прерываться. А уж когда нехорошо идет, то тем более… Так о чем это я? О дочурке моей. Ты дочку мою не видел? Ну да, не видел, конечно. Я тебя непременно познакомлю. Прямо завтра, может, вместе и съездим. Увидишь, она у меня красавица, Сонечка. Ее сколько в кино звали сниматься! И Вадим звал, и другие режиссеры звали. А она не хочет. Хватит, говорит, с меня папиной славы.
Слышь, папиной славы! Это она что, какую мою славу имеет в виду? У меня ее много, славы, всякой-разной… Шутница она у меня, Сонечка. А вот муж у нее скучный человек. Богатый и скучный. Финансовый деятель. Антиквариатом тоже занимается. А? Улавливаешь? — Арно посмотрел на отражение Максима в зеркале. — Ну как же нет! Ну, слушай, по секрету скажу тебе (при слове «секрет» у гримерши сделалось чересчур незаинтересованное лицо, на котором глаза, однако ж, расползались от любопытства, как тараканы): Пьер, зять мой то есть, меня все просит, чтобы я ему столик, наследство твое, продал. Не понимает человек, что не продается вещь. Я ему ведь прямо сказал: нет. Не продается вещь! А он все надеется… А теперь, как узнал, что ты приезжаешь, совсем помешался: хочет меня уговорить, пока я тебе столик не отдал. А? Как тебе это нравится? Ну, я еду-то из-за дочки. Она меня просила приехать. Разберись, говорит, папа, с Пьером сам… Не аристократ он, понимаешь. Я, конечно, демократ, это правда, но, согласись, в крови аристократов есть ген благородства, аристократу не надо объяснять, что достойно, а что недостойно. А другим приходится все объяснять, да еще и по несколько раз… Вот я и еду. У вас как в России относятся к аристократам?
— Нормально, — пожал плечами Максим.
— А у нас — плохо. Не любят французы аристократов. Дети даже стесняются признаться, что их родители происходят из древнего благородного рода… Да-да, именно так! Есть такие, которые меня терпеть не могут из-за моего происхождения. Открыто, конечно, сказать такой примитивной вещи не смеют, поэтому ищут блох — то я пью, то я тип аморальный, а некоторые, представь, додумались говорить, что я выдохся как актер! Слышишь? Выдохся! Ну насмешили.
Я-то знаю, что на самом деле мое происхождение им спать мешает… От зависти все это. Наша национальная черта — зависть… А ты сам-то чувствуешь себя аристократом? Максим снова пожал плечами.
— Да не так чтобы очень… Это как должно чувствоваться?
— Ну как… Благородство.
— Это зависит от происхождения?
— Ты со мной не согласен? — дядя подозрительно посмотрел на отражение Максима в зеркале. — Ты сам дворянин и должен уважать благородное происхождение!
— Я уважаю, дядя. Уважаю хороших людей и не уважаю плохих.
