Гелий Рябов - Странный Фаломеев
А Володя на похороны не пришел, он был в лагерях, под Красным Селом.
В конце лета часть академии перевели в Москву. Отец уехал одним из первых и уже через несколько дней позвонил и сказал, что получил трехкомнатную квартиру в новом доме на улице Горького, с мусоропроводом в кухне и горячей водой в ванной. «Мама так мечтала…» — добавил он глухо, и Тоня поняла, что он едва сдерживает рыдание. «Я приеду завтра утром», — сказала она и заплакала. Господи, зачем эта квартира, зачем вода, зачем вообще все на свете, ничего не нужно, бессмысленно все, потому что тети нины на каждом шагу и даже Вова, вон — открытку прислал, какие-то ответственные занятия, манкировать никак нельзя, — слово-то какое вставил, поди, угодить хотел, а не приехал. Ну и ладно — приедет, а никого и нет! Пусть в Москве ищет, если любит на самом деле…
Всю ночь, до Москвы, она не сомкнула глаз. Начиналась новая жизнь, она в самом деле начиналась, сколь бы ни казалась сама мысль о ней дикой и неправдоподобной, Тоня старалась не думать об этом, но, поймав себя на весьма прагматическом размышлении о судьбе маминого секретера, — поняла, что пытается спрятаться от очевидного и уже свершившегося. Секретер этот был куплен прапрадедом в Париже, сработал его знаменитый Рентген, и это была единственная вещь, именно вещь, а не ценность, которая соединяла покойную маму, а теперь и ее, Тоню, с далекими дворянскими предками, кои, как об этом свидетельствовала юрист тетя Нина, «пороли, вешали и расстреливали…». И хотя среди этих предков не было ни генерал-губернаторов, ни жандармов, ни чинов общей полиции, а все больше преподаватели гимназий, профессора и художники — что ж… Они все равно не восстали против самодержавия, не создали подпольных марксистских кружков и даже не участвовали в них, а значит, были лишними людьми, но не в понимании Чернышевского, а в понимании тети Нины. А она сегодня куда как больше…
…Поезд прибыл по расписанию, Тоня решила ехать на такси — это был шикарный, полированно-никелированный «ЗИС-101» с радиоприемником и разговорчивым шофером, который все время стремился что-то Тоне рассказать и объяснить. Начал он прямо с порога: «Это Казанский вокзал, построил Щусев, а это — Ярославский, построил Шехтель, так вот: Казанский накроет Ярославский со всеми петушками и гребешками, и еще место под крышей останется!» «Неужели?» — вяло удивилась Тоня. «А вы знаете, что означает „сорок сороков“?» «Сороков», — еще более вяло поправила Тоня, но он не отреагировал и продолжал рассказывать, жестикулируя двумя руками сразу, — Тоне все время казалось, что «ЗИС» во что-нибудь врежется. На улицу Горького въехали с Охотного ряда, шофер гордо оглянулся и вытянул руку: «Вот ваш дом, его только что построил архитектор Мордвинов, ученик Щусева, но статуи, статуи, вы только взгляните!» — он притормозил, Тоня подняла глаза, с середины улицы видны были в странно-тревожном ракурсе две скульптурные группы серого цемента: рабочий и работница с детьми на руках. «Какое спокойное, обеспеченное счастье! — частил шофер. — Настоящая, нашенская семья, я тут Эренбурга вез — Илью, так он сказал, что даже Виталий не поднимался на такую высоту!» «Наверное, он имел в виду, что на такой высоте Витали никогда не ставил своих скульптур!» — безразлично заметила Тоня, и шофер, угрюмо замолчав, свернул под аркой направо и затормозил. Сдачу — восемь копеек — он выдал Тоне копейками.
Лифт работал, горбатенький лифтер предупредительно распахнул тяжелую дверь, сказал: «Пожалуйте, вам какой этаж?» — «Пятый». — «Тогда четвертую кнопочку извольте нажать». Промелькнули этажи и двери квартир, выполненные еще по-старому, с обилием филенок и штапиков, лифт остановился, Тоня вышла и, поколебавшись мгновение, надавила кнопку звонка. Двери открылись сразу, словно отец уже давно стоял на пороге, поджидая. «Я увидел твою машину с балкона», — объяснил он и обнял ее, послышался странный, сразу же исчезнувший звук, плечи отца затряслись. «Входи», — он уступил дорогу и отвернулся, Тоня вошла, это был небольшой — после огромных ленинградских коридоров — холл, направо белели двустворчатые двери с матовыми стеклами.
— Спальня, — сказал отец, — теперь это — твоя комната. — Он повел дальше, не предложив открыть дверь и посмотреть, а Тоне и не хотелось этого. Потом осмотрели большую комнату, маленькую и кухню. Всюду стояла новая мебель светлого дуба, отец объяснил, что — ее дали вместе, с квартирой, в рассрочку. В ванной он открыл кран и пустил воду — сначала холодную, потом горячую. Сказал: «Водоснабжение централизованное, никаких колонок и дров. Очень прогрессивно, правда?» Лицо у него было мертвое, маска, а не лицо. Тоня поняла, что говорит он просто так, лишь что-нибудь сказать и не разрыдаться.
— Я была на могиле, — сказала Тоня, — там все в порядке. Поговаривают, что кладбище будут сносить — там дорога пойдет, на Петергоф, ну да это так, пока… Разговоры. Как тетя Нина?
— Работает…
— Видитесь?
— Нет.
— Ты ведь совсем не стар… — посмотрела оценивающе Тоня.
— Ну и что? Ты, надеюсь, не к тому, что…
— К тому, — перебила Тоня. — Как только появится достойная женщина — ты на ней женишься.
— Я люблю маму.
— Ты любил маму, и ты знаешь ее взгляды… Об этом все, я хочу есть.
Они пошли в академическую столовую — остановку на метро, до площади Дзержинского, потом пешком. Столовая помещалась в основном корпусе, юркая официантка в кружевном переднике и такой же наколке моментально принесла вкусные суточные щи и по-домашнему жаренную картошку с котлетами, у Тони и в самом деле проснулся волчий аппетит, она в одно мгновение расправилась с обильной едой.
— Однако… — шутливо покачал головой усатый капитан за соседним столиком, — такая хрупкая и такая едкая! — Он засмеялся, видимо, острота ему понравилась. — Товарищ полковой комиссар, — продолжал он, пододвигая свой стул к Тоне, — я, кстати, проработал формулу «деньги — товар — деньги» и должен сказать…
— Вы должны прежде спросить разрешения, не двигать свой стул, словно вас тут давно ждут! — безразличным голосом сказала Тоня. Она умела говорить этим равнодушно-презрительным голосом, ей казалось, что именно так разговаривал князь Андрей. — Вы плохо воспитаны, — она хотела добавить «милый мой», но увидела на лице отца страдание и не добавила.
— Однако… — повторил капитан, придвигая стул еще ближе. — У вас — характер, впрочем, это как раз то, что мне нужно. Позвольте рекомендоваться: Тихон Калягин, вот, обучаюсь у вашего папаши в том числе.
— Папеньки или папа, уж если вы чего-то там начитались, — безжалостно сказала Тоня. — Я сыта, пойду. — Она встала и направилась к дверям, Тихон крикнул ей вслед: «а то вы не начитались, тоже мне, из девятнадцатого века», — «именно оттуда», — отозвалась Тоня, столкнувшись в дверях с полным шатеном в коверкотовой гимнастерке, на рукавах которой золотело по три угольника. Все вскочили, комкор небрежно махнул рукой — продолжайте, товарищи, — и заговорщицки подмигнул официантке: «Мне, Люсенька, пожирнее и побольше».
Громыхнула дверь, потом вторая, уже ближе, в коридор ввалился Фаломеев и посмотрел на Тоню отсутствующим взглядом. «Степан Степаныч…» — она не успела даже шагнуть к нему — он уже ловко-привычно двигался вдоль стены, перебирая по ней руками. Поравнявшись с Тоней, икнул и уставился на нее расширившимися, совершенно бессмысленными зрачками. «Господи…» — только и произнесла Тоня, порываясь уйти, но он удержал ее.
— Подожди… — Он держал крепко. — Боишься? Не надо, я порядочный человек, я никому, понимаешь — ни-ко-му, не сделал в жизни зла. — Он говорил ровным, совершенно осмысленным голосом, и это невозможное, немыслимое противоречие — голоса и глаз — настолько ошеломило Тоню, что она потеряла дар речи. — Хочешь, я расскажу тебе, где слу… где работал? Хочешь? — Он еще раз громко икнул и прикрыл рот ладонью. — Извини, нажрался… Хамским образом… А ты — достойная… Честная… Ты… Слушай, как на духу… — Он взмахнул рукой. — Нет, как в отделе… этом… В общем… — Он тяжело рухнул на дорожку и оглушительно захрапел. Дверь купе поехала, высунулась заспанная физиономия Зиновьева, он начал улыбаться — с каждой секундой все шире и смешливее, Наконец, давясь смехом, посмотрел на Тоню:
— Ну? Что я вам говорил?
— Помоги поднять, — Тоня взяла Фаломеева под мышки, — ну, что же вы?
— Одичал я, что ли? — дернул ртом Зиновьев. — Идьёта этого таскать? Пусть его валяется…
— Как вам не стыдно? — Тоня поволокла рыхлое, совершенно безжизненное тело, но тут же отпустила. Фаломеев тяжело грохнулся. — Господи… Ну что вы за человек…
— Я-то человек, — подхватил Зиновьев, — и я вас предупреждал, уж не взыщите. — Он шагнул к Тоне и поднял ноги Фаломеева. — Нет… — он с сомнением поглядел на Тоню, — не потянете. И вообще — детей вам, еще рожать, так что беритесь за ноги. — Они поменялись местами, втащили Фаломеева в купе, но поднять на полку не смогли. — Ну и черт с ним, пускай себе на полу дрыхнет, не велик барин… — Зиновьев сел и стал вытирать пот с лица.
