Виктор Пронин - Зомби идет по городу
– Это прекрасно!
– Ты в опасной зоне, Павел Николаевич. Скажу тебе и следующее... Не исключено, что этот наш разговор вскоре станет известным и Байрамову. Ты понимаешь, что это значит?
– Не от меня.
– Это не важно.
– Как же они вас запугали, Валерий Александрович... Вы не доверяете собственным телефонам?
– Ты в опасной зоне, – повторил Невродов.
– Я уже где-то слышал эти слова... И начинаю привыкать.
– А вот это уже самое страшное в твоем положении – начать привыкать.
– Авось, – третий раз за время разговора повторил Пафнутьев и поднялся.
– Ни пуха, – пожелал Невродов.
– К черту! – весело ответил Пафнутьев, но заныло, заныло у него в душе, как было с ним однажды в далекой юности, когда пришлось ему прыгать с парашютом. Он почувствовал провал, бесконечный провал под ногами и где-то далеко внизу – желанную, недоступную землю, на которую можно стать обеими ногами и ощутить твердую, надежную почву. Но до нее еще надо было лететь и лететь. И дай бог, если раскроется парашют.
* * *Халандовский вначале опасливо выглянул в дверной глазок и, лишь убедившись, что звонит Пафнутьев, узнав его, открыл дверь. И тут же, едва пропустив гостя в квартиру, закрыл дверь снова, не забыв бросить настороженный взгляд на площадку.
– Проходи, – негромко сказал он и запер дверь на замок.
Что-то изменилось в Халандовском, что-то в нем сильно изменилось. Человек, знавший его в прошлом, наверняка поразился бы переменам – вместо самоуверенного и благодушного он увидел бы перед собой нервного, подозрительного, издерганного. Впрочем, скорее всего, изменялся мир, который окружал Халандовского, который всегда радовал его красками, прелестями и возможностями.
Побывав на самом краю жизненного провала, заглянув в пропасть, куда он по всем законам бытия должен был свалиться, но почему-то не свалился, Халандовский медленно приходил в себя, стараясь отсиживаться дома, куда доставляли верные девочки из родного магазина все необходимое для того, чтобы испытания, выпавшие на его долю, не отразились бы на нем пагубно и необратимо. Но в то же время надо отдать Халандовскому должное – он вел себя пристойно: не мельтешил, не надоедал никому своими страхами, не висел на телефонной трубке, испрашивая советов, не канючил и не жаловался на жизнь. Он закрывался в своей квартире, отключал телефон, включал телевизор, но так, чтобы не было слышно ни звука, в полной тишине открывал бутылочку «Смирновской» и маленькими глотками время от времени взбадривал себя, возвращая здравость мыслей и рассуждений.
Все происшедшее с ним находилось в таком противоречии с предыдущей жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что ему нужно было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле, он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и, судя по всему, дело успешно завершится судом и приговором, он пишет донос на городского прокурора, участвует в облаве, облава оказывается успешной, и всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из кабинета. А уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи, вручается ему в качестве сувенира – на долгую и добрую память...
Нет, ко всему этому надо привыкнуть, со всем этим надо смириться и нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему ценностей, потому что прежний опыт, прежние привычки оказались в новых условиях не просто бесполезными, а даже опасными.
Ведь не только уголовное дело висело на нем, получил Халандовский и несколько серьезных предупреждений от неизвестных благожелателей. Впрочем, эти предупреждения вполне можно было назвать и дружескими советами, и откровенной издевкой. Да, мысль человеческая в этом направлении за последние годы сделала такой громадный скачок, что действительно добрый дружеский совет стало невозможно отличить от злобной угрозы. И только ты сам, пораскинув умишком да выпив не одну поллитровку водки, сможешь в конце концов понять – совет ли это был друга или угроза убийцы. Халандовский был человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных криминальных проявлениях человеческой деятельности, поэтому ему понадобилось гораздо меньше поллитровки, чтобы понять – офлажковали его намертво. Но он сознательно пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость, потому что, вызывая на себя несильный, несмертельный огонь, получал своевременное предупреждение об опасности серьезной, смертельной. Он словно бы поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их слабое недовольство и быть готовым к пакостям, которые против него только готовились, созревали.
Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже стал смотреть в дверной глазок, прежде чем открыть дверь, – раньше этого никогда не делал. Впустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там все в порядке, что, кроме уснувшего бродяги возле батареи, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, тем не менее тщательно запер дверь.
– Раздевайся, Паша, – сказал Халандовский с привычной печалью. – Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.
– А почему бескорыстному? – с некоторой обидой спросил Пафнутьев. – Я и от корыстного общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, – проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.
– Обсудим, – уклончиво ответил Халандовский.
– Что невесел? Что буйну голову повесил? – спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.
– Жизнь, – неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись стопки, тарелочки, словно сама по себе возникла плоская бутылка «Смирновской» водки...
– А все-таки жизнь прекрасна! – не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на преображенный столик.
– Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного дома, – неспешно заговорил Халандовский, – как-то сказал мне... Аркаша, говорит он, ты знаешь, что такое строительство дома? Нет, отвечает, ты этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет или через десять лет... Строительство дома – это образ жизни, характер, это судьба, Аркаша, сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома – это еще и убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе, к женщинам, детям, государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к государству, – повторил Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить. – Этот человек навсегда, до конца своих дней будет провожать жаждущим взглядом любой задрипанный грузовик, из кузова которого торчат доски, он всегда будет останавливаться перед кучей щебня, где бы он на нее ни наткнулся. Он не сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить, сколько стоят гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать рубероид, мять в руках линолеум, приценяться к обоям и клеенке, через годы после того, как все эти вещи ему станут не нужны. Этот строитель будет постоянно, всю жизнь менять выключатели, присматриваться к светильникам, отводить и подводить воду, завозить чернозем, сажать молодые деревья и выкапывать неудачные, с его точки зрения, деревья...
Халандовский уходил на кухню, не прекращая своего рассказа, возвращался, не спрашивая у Пафнутьева, все ли тот услышал. За это время на столике появились несколько кружков домашней колбасы, маринованные огурчики, каждый из которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с хреном и холодное мясо.
– Так что же сказал этот умный человек напоследок? – Пафнутьев сделал неуклюжую попытку сократить рассказ Халандовского и свести его к заключительным словам.
– Отвечаю, – произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню. Что он там говорил, неизвестно, но, когда появился в комнате с двумя бутылками боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова. – Да, это уже конченый человек... Возможно, он счастлив в своих бесконечных заботах, может быть. Но для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян. Навсегда. Он перешел в другой мир, и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом. И сколько бы он ни прожил, а люди, строящие дома, обычно живут долго, так вот, сколько бы он ни прожил, он всегда будет строить дом, – с этими словами Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.
– И что же из этого следует? – спросил Пафнутьев, укладывая на своей тарелке щедрый ломоть семги, настолько пылающе красной, что, казалось, обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные процессы, вызывающие страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.
