Ирина Арбенина - Черное солнце
— Ладушкин!.. Но почему, как ты думаешь, Тегишев его не уничтожил?
— Не знаю.
— Или хотя бы не спрятал как-то похитрее?
— Да, непонятно!
Хранить такую улику!
— Получается, что письмо лежало практически на виду?!
— Получается.
— Словно его кто-то специально так положил. Будто нарочно!
— Но кто?
— Кто-то, кто хотел генерала подставить… В таких случаях других вариантов нет.
— Но кто мог догадаться, что я полезу в его дом?
Даже вы этого не знали.
— Ты прав. К тому же генерал не подследственный и никто его ни в чем не обвиняет.
— Такое можно и подстроить, если кто-то намеренно рассчитывал на обыск.
— Пожалуй.
* * *Письмо Марион Крам было написано в обтекаемых фразах. Столько тут было умолчаний, что смысл становился понятен только двоим, кто пишет и кому письмо адресовано. Речь идет о каком-то грехе молодости. Преступлении двадцатилетней давности — преступлении, о котором «генерал вряд ли захочет, чтобы узнали все…».
Что за грех? Что за преступление?
Может быть, опять какие-то ложные домыслы?
«Гадости», вроде тех, что пишет Зворыкин?
Домыслы «наугад» того же рода, что раскручивает Орлов-Задунайский?
И все это вызвано тем, что генерал Тегишев словно создан для того, чтобы его шантажировали, — яркая, заметная фигура, чье генеральское прошлое представляет большой простор для подобных домыслов, для того, чтобы каждый, кому не лень и охота подзаработать, мог обвинить его во всевозможных злоупотреблениях. Богатый человек, чье богатство вызывает немало вопросов. Впрочем, чье состояние на нынешнем историческом отрезке не вызывает их?
Возможно, все и так. И домыслы ложные, и гадости выдуманные, и шантаж ни на чем не основан.
Существует только одно «но»: Орлов-Задунайский и Зворыкин живы-здоровы, а Марион Крам мертва.
Марион Крам не просто мертва. Она убита.
Глава 9
Аня позвонила Инне Гец. Нужно было ее согласие на дальнейшие расходы. Молчание Тони Семеновой, ее нежелание встретиться, скорее всего, можно было бы сломить — так казалось Светловой! способом простым, незамысловатым и сильнодействующим: подкупом, деньгами, денежным подношением.
Аня прикинула, сколько может понадобиться.
Петербургская нуждающаяся семья. Но, правда, уже попробовавшая вкус больших денег: сын, бандит Женечка, прежде чем погибнуть, просветил.
И вот с этой высчитанной необходимой суммой Светлова и отправилась в дорогу.
Экспресс, уходивший по четвергам, — Светловой более всего нравился этот вариант попадания в Петербург! — отправился и прибыл точно по расписанию, минута в минуту.
Вообще-то Аня терпеть не могла спать в поездах Это переодевание-переобувание в тапочки в присутствии совершенно незнакомого человека, когда двое еще десять минут назад совершенно незнакомых людей стукаются лбами в тесном пространстве купе, казалось ей довольно дурацким. Поэтому всякие там «Красные стрелы» ее нисколько не прельщали: Светлова любила четверговый экспресс.
* * *В Петербурге накрапывал мелкий дождь.
А Светлова предвкушала. Ей было понятно, что Тоня Семенова знает немало. И чем больше Анна вспоминала детали своего прошлого посещения четы Семеновых, тем более досадным ей казалось, что она в прошлый раз так и уехала от них, не добравшись до настоящей информации, способной пролить свет на эту историю.
И Светлова, уверенная в том, что денежное подношение подействует, готовилась к удивительным откровениям.
Но самым большим откровением для Светловой оказалось то, что деньги ей не понадобились.
Подкуп не состоялся.
* * *Тоня Семенова, разумеется, «имела в виду» всех своих соседок… Осуждают они ее, видите ли! Посмотрели бы на себя.
А если бы им «в подоле» такого ребеночка принесли?
Всякими разговорами о жалости да совести пронять Тоню было трудно.
Ну, не могла она взваливать на себя такую обузу!
Сын Женька им с отцом ничего не оставил, хотя деньги имел немалые. Да все ушло сквозь пальцы: и самого нет, и они с отцом остались под старость голью перекатной.
Получается, что остался им в наследство от Женьки только этот урод, которого Люська родила. Тоже Женечка.
Маленький сморщенный гном.
Тоня представила уродливое тельце, покрытое язвочками, и поежилась. Обычно она старалась не вспоминать мальчика.
Неприятно Тоне было — плевать на соседок! — что сын Женька никогда ей не снился.
Сведущие люди говорили:
— Обиделся он на тебя. Не хочет приходить проведать.
* * *Обычно Тоня успокаивала себя такими рассуждениями: как от ее Женечки мог родиться такой урод?
Не мог. Никак не мог!
А раз родился, значит, Люська шалава.
Но, несмотря на эти категорические рассуждения, у Тони Семеновой было и подозрение, и объяснение, как все-таки у ее сына мог уродиться такой страшный гномик…
Однако думать обо всем этом Тоне Семеновой было невыносимо тяжело. Потому что есть вещи, в которых никому нельзя признаться, — и особенно самому себе.
Когда-то в молодости, когда ее сын Женя еще лежал в колясочке, Тоня Семенова нарушила один запрет по обычной российской привычке плевать на всякие правила и запреты.
Всем известно, что, если на пляже, например, объявляют, что купаться нельзя, потому что в воде могут быть вредные бактерии, через пять минут все, кто загорает на пляже, — будьте уверены! — уже будут плескаться в воде. Это весьма загадочная черта русского характера, но на ней многое построено в нашей жизни. А сколько анекдотов родилось на подобную тему!
Конечно, Тоня знала о существовании запрета. И ей не надо было брать коляску с собой на работу. Это тоже категорически запрещалось!
Да и само место Тониной работы, «контора» эта — несколько комнат на третьем этаже серого здания! считалась в городке, где она в молодости жила, местом нехорошим. Никто толком не мог объяснить, что там происходит.
Но молва, как известно, на пустом месте не появляется.
И Тоня об этих сплетнях знала. Но такая работа, где и ребенок мог находиться при ней, — оставить сына дома Тоне было не с кем! — и зарплата неплохая идет, очень ей тогда была кстати.
И Тоня устроилась в эту контору уборщицей.
Приходила по вечерам, когда сотрудники уже покидали помещение. Мыла полы, вытирала пыль. Ничего, что нельзя было трогать, не трогала, как и требовала того инструкция.
Вот только коляску с сыном тайком от начальства Тоня брала с собой, ставила рядом, чтобы, если заплачет ребенок, сразу услышать.
Сын Женька спал, а Тоня спокойно убиралась.
* * *Теперь, когда погибшего в разборке сына Женьки уже не было на свете, а ее внук, родившийся уродом, находился в приюте «Юная мама» вместе со своей матерью Люськой, Тоня Семенова с содроганием вспоминала, как брала тогда с собой на работу детскую коляску.
Тем более что погибший сын Женька не желал даже являться матери во сне. Презирал! Обиделся, видно, на свою мать сильно. Мало, мол, того, что внука в приют отправила, так даже и навестить его там не желает. Вот так бабушка!
И как ни было Тоне плевать на соседей и людскую молву, на своего сына наплевать она не могла.
Наконец Тоня решилась: накупила баночек с детским яблочным пюре, голубую пушистую фланелевую пеленку. Вытащила из своих запасов банку варенья — матери, для Люсъки-шалавы, — и отправилась.
Приют «Юная мама» был похож на обычный многоквартирный дом.
Но дверь «квартиры» Тоне Семеновой отворила не Люська, а какая-то женщина, как оказалось, воспитательница.
* * *Тоня, собственно, и сама не знала, почему все-таки решила прийти, навестить Люську и внука. Наверное, все-таки хотела еще раз сказать Люське, что та шалава, еще раз предупредить, чтобы не лелеяла надежду вернуться когда-нибудь к ним, Семеновым, в дом…
Потому что срок, на который мамы, похожие на Люську, могли оставаться в приюте, был ограничен — не больше года. И год этот рано или поздно истечет.
Но, когда, поборов брезгливость, Тоня наклонилась над детской кроваткой, уродец ей улыбнулся.
Тоня не любила читать книжки и не знала, что подобное уже случалось не раз. Это описывали еще античные авторы: когда самые свирепые наемные убийцы приходили убить младенца, он улыбался им — и они не смогли исполнить приговора.
Всего этого Тоня, конечно, не знала.
Но что такое сила улыбки невинного существа, которое, не подозревая о злости человеческой и коварстве и о том, как его ненавидят, беспечно улыбается ненавидящим его, Тоня Семенова узнала. Испытала на себе.
