Борис Акунин - Чёрный город
Скорбный рассказ он выслушал молча. Сразу сказал:
— Нет, не возьмусь. Уходи, женщина.
— Здесь пятнадцать тысяч. — Саадат развернула и показала деньги — все, какие были дома. — Будут еще.
Он на деньги и не взглянул. Везло ей сегодня на бессребреников.
— Черный Гасым честный человек. Если не могу сделать, так и говорю. У меня, женщина, сейчас есть дела поважнее. Я сейчас занят. Я слово дал. Смирись с судьбой. Если тебе дорог сын, променяй на него свое богатство.
Про настоящих гочи известно: их слово — камень. Если что сказал — не переубедишь и не разжалобишь. Упрашивать бесполезно.
Ослепнув от нахлынувших слез, Саадат поднялась, побрела куда глаза глядят. Какая-то дверь. Переход или коридор. Стена.
Кажется, она вышла не туда, откуда пришла.
Промокнула слезы, попыталась сориентироваться.
Коридор. Двери. Толкнула ближайшую.
В довольно большой комнате на низком диване кто-то спал, накрытый одеялом. У столика, скрестив ноги, сидел заросший черной щетиной дагестанец в папахе, что-то быстро писал. Это было удивительно. Саадат никогда не видала, чтобы горцы строчили карандашом по бумаге.
Грамотей поднял голову. Саадат, уже хотевшая прикрыть дверь, замерла.
Где-то она уже видела эти синие внимательные глаза, тонкий нос, брови вразлет. Зрительная память у Саадат была превосходная.
Не может быть!
Да он, точно он! Муж киноактрисы Лунной, любимицы бакинской прессы!
Но ведь беднягу убили разбойники, сразу после арташесовского раута, где Саадат впервые увидела этого лощеного московского денди. Фамилия у него была какая-то не очень русская. Фон… Нет, Фандорин. Когда прочитала в газете о его гибели, вздохнула. Там, в пещере, что-то такое она в нем усмотрела. Даже, помнится, подумала: не взять ли на заметку. Красивый, статный, немолодой. Вот только глаза слишком умные.
— Что тебе надо, женщина? — спросил призрак по-русски, очень недурно имитируя аварский акцент. — Почему на меня смотришь?
Но загадка непонятного воскрешения актрисиного мужа недолго занимала несчастную мать. Пусть все человечество погибнет, воскреснет и снова погибнет — что ей за дело, если Турал в руках фанатиков?
Однако этот человек здесь живет. Может быть, он замолвит словечко перед грозным гочи?
Вместо ответа Саадат откинула чадру. Показала лицо, мокрое от слез.
Фальшивый аварец нахмурился.
— П-постойте, — сказал он уже без акцента, но с легким заиканием. — Вы ведь… Не помню имени… Мы с вами встречались в Мардакянах.
Она рухнула на колени и разрыдалась. Хотела воззвать к жалости, но начала плакать — и не могла остановиться.
— Да что с-случилось?
Не сразу, в несколько приемов, давясь слезами, Саадат рассказала о своей беде. Получилось бестолково. Некоторые вещи повторила по три раза, а другие, важные, пропустила.
Фандорин слушал терпеливо. Сначала, ей показалось, без интереса, но потом что-то зажглось в глазах.
Вопрос он задал только один и странный:
— Вы с-сказали, ваш австриец хромой?
— Да. У него колено… Поэтому Франц не успел быстро подняться и вытащить оружие. Хотя это ничего не изменило бы. Их было пятеро…
— Подождите здесь, госпожа… Валидбекова, так? Я скоро вернусь.
И вышел.
Подождать? Как бы не так!
Сняв туфли, Саадат на цыпочках прокралась коридором.
— …И денег не требуют! Им нужна забастовка, а не выкуп, понятно тебе? — слышался голос Фандорина. — Очень возможно, что это наш хромой!
Гочи недовольно прогудел:
— Э, теперь за каждым хромым бегать будем?
Пауза. Потом русский сухо сказал:
— Ну, как хочешь. Тогда я сам.
Шумный вздох.
— Ладно, Юмрубаш. Куда ты, туда и я. Я твой япон слово дал.
Странная компания
Забот было много, а дело не двигалось. Уже целую неделю, с утра до вечера, Фандорин был занят поисками революционера по прозвищу Дятел — тщетно. Такой птицы в бакинских зарослях не водилось. Или же она умела очень хорошо прятаться.
При этом всякой пернатой нечисти в городе было достаточно: армянский бандит Черный Ястреб, лезгинский бандит Белый Сокол, русский налетчик просто Сокол, тюркский головорез Лешиейэн, то есть Стервятник, а вот про Дятла ничего разузнать не удалось, хоть Гасым расспрашивал самых разных людей (а контакты у него были повсюду). Вдвоем они побывали во всех районах вытянувшегося вдоль моря города, обошли окрестности. Гасым задавал вопросы, Эраст Петрович изображал сурового горца-телохранителя и молчал.
С хромым выходило наоборот — в Баку было много колченогих революционеров и разбойников, причем первые при всем многообразии политических оттенков мало чем отличались от вторых.
Кроме бесплодных поисков у Фандорина было еще два занятия: он ухаживал за Масой, который был по-прежнему очень плох, и вел дневник.
Раздел «Дерево» день ото дня обогащался сведениями о бакинских революционных организациях: большевиках, меньшевиках, анархистах, эсерах, мусаватистах, дашнаках, панисламистах.
Раздел «Иней» выглядел всё мрачнее и мизантропичней. Там подряд шли причитания о скудости человеческого ума, ненадежности морали и крахе технократической цивилизации. Самоедство Эраста Петровича дошло до столь критической точки, что в дневнике появилась запись следующего содержания:
«Человек никогда не должен говорить о себе: «Я — дерьмо». Если ты оказался никчемен или совершил что-то гадкое, говори: «Я в дерьме». Потому что, если ты угодил в дерьмо даже по собственной вине, еще можно выкарабкаться и отчиститься. Но если ты признал себя дерьмом, ты соглашаешься на вечное существование в выгребной яме».
Хуже всего, что в разделе «Клинок», куда полагалось записывать продуктивные идеи, зияли удручающие пропуски. Заполнить их было нечем.
Так продолжалось до момента, когда в комнате, где Фандорин мрачно исполнял долг перед Никки-до, появилась плачущая женщина в черном. Ее несомненно прислала Удача, сжалившаяся над своим полуопальным любимцем.
Эраст Петрович сразу сопоставил два факта: похищение ребенка не ради выкупа, а ради расширения забастовки (мотив явно не бандитский, а революционный); плюс хромой гувернер, который как-то очень легко для драгунского офицера дал себя обезвредить, а затем бесследно исчез.
Расследование, разумеется, полагалось начать с осмотра личных вещей герра Кауница.
Госпожа Валидбекова быстро придумала, как это устроить.
— Я вдова и не должна пускать в дом постороннего мужчину. Но у меня похитили сына. Я женщина, я испугана. Как в Баку поступает женщина, когда она испугана?
Фандорин пожал плечами. Он не знал.
Ответил Гасым, который разглядывал Валидбекову с нескрываемой враждебностью. Ему очень не нравился весь этот поворот событий.
— Когда женщина страшно, она берет телохранитель.
— И чаще всего из северных горцев, — сказала Валидбекова. — Потому что они злые и верные.
— Отлично, — кивнул Эраст Петрович. — Я буду з-злой и верный. Идемте.
На улице она снова укуталась в свои черные тряпки, ссутулилась, походка стала семенящей. Эта дама обладала незаурядными актерскими способностями. Два телохранителя — гочи и аварец — шли, отстав на шаг. Встречные поглядывали на троицу с почтением, но без удивления.
— Что мне сказать забастовщикам? — послышалось из-под чадры.
— Когда вы их ж-ждете?
— Через четыре с половиной часа.
— Я вам отвечу после осмотра комнаты гувернера.
* * *Дом у госпожи Валидбековой был странноватый. Обставлен по-восточному: всё диваны да ковры, резная персидская мебель, на стенах какие-то арабские изречения. А в кабинете стол завален биржевыми сводками и чертежами, целых три телефона, компактный телеграф и даже — новинка из новинок — аппарат факсимильной связи.
— Это-то вам з-зачем?
— Бывает нужно отправить документ с подписью или чертеж, — коротко ответила хозяйка.
Дома она сняла чадру и стала держаться иначе. Глаза смотрели цепко и требовательно, движения сделались резкими, речи немногословными. Невозможно было поверить, что эта дама способна рыдать или умолять. Всяких женщин повидал на своем веку Эраст Петрович, но такой, пожалуй, еще не встречал. Интересный экземпляр. Что за человек был ее покойный муж? Неужели на портрете изображен он — толстощекий боров в феске, с фатовскими усами?
Гасым остался в гостиной пить чай со сладостями, а Фандорин с Валидбековой поднялись наверх, где в маленькой квартирке (прихожая, санитарный узел, жилая комната) обитал хромой.
