Иосиф Гольман - Не стреляйте в рекламиста
— Мне Марина дала почитать, — объяснила она.
— А чего ты оправдываешься?
— Я не оправдываюсь, — вспыхнула она, и я же опять начал заглаживать неловкость.
Короче, Ефим ее интересовал, вот и все. Надеюсь, не сердечно. Но поручиться ни за что нельзя.
Тем более что за спиной неприятное для меня воспоминание.
На третий день путешествия мы заплыли в залив лотосов. Я сто раз или больше видел, как цветут лотосы, но остаться равнодушным все равно не мог. Огромные красно-желтые бутоны больше наших голов, они лежали среди гигантских зеленых листьев и буквально притягивали взгляд. Хотелось смотреть и смотреть. Рядом цвели небольшие, но тоже очень красивые лилии.
Ефим вовсю щелкал «Зенитом», фиксируя и водные растения, и наших девчонок. Судя по тому, что парней он почти не фотографировал, я сделал вывод, что «Зенит» у него в основном для «отмазки». Просто такой клевый метод безнаказанного разглядывания девичьих прелестей. Причем его объектив частенько останавливался на Ленке. Меня аж трясти начало! Там было на что смотреть: синий Ленкин купальник отнюдь не скрывал ее крепкие и стройные формы.
Я предложил плыть обратно. Меня не поддержали: им хотелось еще ощущений. Потом мы набрели на поляну (если так можно сказать про часть залива), густо поросшую чилимом — водным орехом. По вкусу он напоминает фундук, но в отличие от него имеет очень колючую шкурку. Ефим надрал до черта орехов и сложил на носу лодки.
Когда наконец угомонились, я предложил ему сесть на весла. Но не таков наш герой! Он тормознул проплывавшую мимо моторку и в момент договорился о буксировке. Быстро закрепили трос, моторка рванула нашу «Пеллу», девчонки покрепче схватились за борта, и, подгоняемая их визгом, лодчонка буквально поскакала вперед.
Вот тут душа моя запела! Ефим, как самый умный, сидел на носу, и когда на скорости «Пелла» задрала нос, то колючий чилим аккуратно ссыпался ему под рубашку! Он аж заорал от возмущения! Мы хохотали, как безумные.
А потом я «прокололся». Мы уже подплыли к стоянке и отцепились от моторки. Я предложил понырять с борта. Ленка сверкающей рыбкой ввинтилась в воду. За ней, менее ловко, но без промедления, занырнула Боцман. Тимоха плавать отказался.
После них продемонстрировал класс я. Для меня что дышать, что ходить, что плавать одинаково естественно. Я в воде чувствую себя лучше, чем на суше. Несмотря на глубину, я достал дно, поторчал там, пугая девчонок, и поднялся на поверхность с красивой речной раковиной-"жемчужницей". Девчонки зааплодировали. Лена посмотрела на меня с уважением.
— А ты чего не прыгаешь, Ефим? Боишься? — крикнул я. Хоть в чем-то он уступал мне полностью. Я ж знал, что плавать он не умеет вообще. И воды боится с детства: сам рассказывал. — Давай, Ефим! На тебя девушки смотрят!
— Давай, Ефим! Не бойся! — заорали девчонки.
Ефим встал, снял очки, аккуратно положил их на лодочную скамейку и с отрешенным видом шагнул в воду. Он утонул так быстро, что даже трудно представить. Действительно, как топор. Я мгновенно нырнул за ним, но не рассчитал скорость течения, а видимость в мутной воде была нулевая. Меня охватила сначала паника, потом ужас! Ведь это я его утопил!
Лишь с третьего захода мне удалось нащупать его на илистом дне. Я ухватил его за длинную хипповую прическу (куда что девается?..) и выволок на поверхность. Мы вытащили дурака на берег, и среди притихшего народа Лена быстро привела Береславского в чувство. Придя в себя, этот шут гороховый поднял вверх руки и сказал:
— Але — оп!
Все с облегчением заржали. Раз выделывается, значит, не умер. Я отошел за палатку и сел прямо на землю. Колени тряслись. Там меня и нашла Лена. Она присела около меня, посмотрела мне в глаза и спросила:
— Ты знал, что он не умеет плавать?
Я молчал.
— Знал или нет? — переспросила Лена.
— Знал, — выдохнул я. Она встала и, ничего не говоря, ушла.
Позже мы с Ленкой помирились. Я объяснил, что и подумать не мог о таком Ефимовом кульбите. Это было полной правдой, и Ленка мне поверила. Тем не менее факт остается фактом: именно она пошла с Береславским за красноперками. И именно ее звонкий смех доносился сейчас от берега, где Ефим что-то вешал ей на уши. Плохо…
А вечером у нас был пир. «Безбашенные» притащили кучу убиенных ими лягушек. Береславский объяснил, что едят в лягушках лапки, а девчонки эти самые лапки потушили с томатной пастой. Разложенные по бутербродам, они выглядели устрашающе. Уже после мы узнали, что во французских ресторанах пальчики с лягушачьих лапок все-таки отрезают…
Ефим, как я и думал, есть земноводных не стал, объяснив, что уже сыт. «Безбашенные», боясь показаться идиотами (зря, что ли, весь вечер ползали по болоту?), показали пример. Остальные их поддержали, уговаривая друг друга, что все это сильно смахивает на курятину. Береславский, по-моему, просто давился от смеха. И предложил назавтра сварить суп из полоза. Змеиный супчик. И его опять поддержали!
Затем последовала самая романтичная часть вечера. Пошла по кругу гитара, глаза наших девочек заблестели. И ясно, кто был центром всеобщего внимания.
А дальше и вспоминать не хочется. Народ разбредался по округе с самыми конкретными намерениями. Лена не разбредалась. Она просто залезла с Ефимом в палатку, и, судя по ее смеху и его довольному бубнению, им было хорошо.
Мне в голову пришла мысль, что я ведь мог и не найти его на дне. И сам ужаснулся своим мыслям. Было так горько, как никогда раньше. Какая-то вселенская обида.
Я пошел на берег и сел на перевернутую вверх днищем «Пеллу». На западе догорала последняя полосочка заката. Первые звезды проявились. Вдруг прорезались птицы. Все у всех было хорошо. Кроме меня. Мне было плохо. Я впервые всерьез подумал о самоубийстве. Нет, не то чтоб у меня появились суицидальные планы. Просто волей-неволей размышляешь о состояниях, в которых тебе было бы не так больно, как сейчас.
* * *
Как он подошел, я не заметил.
— Не злись, Толстый, — прозвучало над ухом. Я обернулся. Вид у него был виноватый.
— Я не злюсь, — честно ответил я. Мои ощущения действительно нельзя было назвать злостью.
— У нас с Ленкой ничего не было. Ты не думай.
— Я и не думаю.
— Она очень хорошая, — вдруг сказал Ефим. — Но тебе придется сильно потрудиться.
— Я ничего никому не собираюсь доказывать.
— Тогда сиди остаток жизни на перевернутой лодке, — внезапно разозлился он. И ушел с Боцманом в темноту.
Я не стал остаток жизни сидеть на днище «Пеллы». И, чтобы убедить Лену в том, что я стою ее любви, мне хватило всего-навсего семи лет. И я все равно слегка ревную ее к этому фраеру.
Придя в «хату», я раздал приближенным жратву и сигареты. Антон тоже был на выходе, а я бы с удовольствием с ним поболтал. Наконец он вернулся. И, ничего не объясняя, но, дождавшись, пока мы останемся одни (если такое можно сказать про помещение с четырьмя десятками человек), передал мне две «малявы».
Одну, от Лены, я буквально втянул глазами.
Милый мой герой! У нас все хорошо. Ефим за тебя сражается. Ко мне заскочил буквально на минуту, но я точно знаю, что он делает все, что можно.
Нас охраняет его парень, очень своеобразный. Потом расскажу.
Береги себя. Мы с тобой.
Твоя жена.
Я раз десять прочитал текст. Прижал его к губам. И хотя по всем нашим (я уже говорю про зеков — наши!) правилам «маляву» надо было уничтожить, сил на это у меня не хватило. Я положил ее в карман и открыл вторую записку.
Привет, Толстый!
Ставлю три против одного, что ты и в тюрьме не похудеешь! (Сволочь! Он же сейчас толще меня!) Заходил к твоим, все в порядке. Ленка у тебя красавица. Отбил бы, но, к сожалению, совсем нет времени: готовлю налет на твою темницу. Смотри, веди себя хорошо, никого там не обижай. Мы тебя выдернем, не боись!
Лохматый.
Видно, я старею. Слеза навернулась. Я еще раз перечитал послание этой сволочи, и, мелко-мелко порвав, спустил в парашу. Еще не хватало, чтобы про налет на темницу прочитал кто-нибудь, не понимающий Ефимова юмора…
ГЛАВА 20
Ефим проснулся рано, светящиеся цифры на электронном будильнике показывали «06.12.». Наташа спала, уткнувшись лицом ему в руку. Ефим погладил ее по голове и чуть отодвинулся, чтобы удобнее было встать. Наташа инстинктивно подвинулась к ускользающему теплу и сразу проснулась:
— Ты уходишь?
— Да, Натуль.
— Почему так рано?
— Надо, Наташенька.
— Я так тебя не выпущу. — Она отбросила одеяло. — Надо завтракать. У тебя же язва.
— Нет, Натуль. Я двинулся. Извини.
Наташа сидела на краю кровати, прикрыв голые колени краем одеяла. В тридцать девять она стала более стеснительной, чем была в девятнадцать.
— Ты вернешься, Ефим? — спросила она.
— Конечно. Почему ты спрашиваешь?
— Мне сон плохой приснился.
— Какой?
— Что у меня зуб выпал. С кровью.
