Дон Уинслоу - Жизнь и смерть Бобби Z

– Как Кит? – спрашивает она.

– Получил порядочную встряску, – отвечает он.

– Ничего, если я сяду?

– Садись.

Элизабет устраивается на диване, и складки на ее джинсах образуют острую букву «V» между ногами. Она кладет руку на спинку дивана и сообщает:

– Дон Уэртеро тебя ищет.

– Врешь ты все. – В глазах у нее проскакивает смешинка, и Тим почему-то считает нужным добавить: – Да и Брайан ищет, если уж на то пошло.

Она качает головой:

– Брайан мертв.

– Не врешь?

– Не вру, – говорит она. – Брайана постигла та участь, которую Уэртеро обещал тебе. Несколько часов он держал его голым на солнце, а потом привязал к бамперу внедорожника и поволок через кактусы. Радуйся, что тебя там не было.

– Радуюсь.

– Уэртеро послал Джонсона охотиться на тебя.

– Джонсон меня нашел. – Он наблюдает, как ее бровь изгибается изящной дугой, выражая любопытство. – Но ему снесло голову бомбой-ловушкой, так что мы не успели с ним толком пообщаться.

– Господи! – тревожится она. – Кит этого не видел, нет?

– Думаю, нет.

– Господи.

Он садится рядом с ней на диван.

– Casa del Brian[44] сгорел целиком, – говорит она.

Внутри у него, где-то в области желудка, проскальзывает искра… – чего – подозрения?.. – и он интересуется:

– Как же ты выбралась?

– Ну, Брайан меня исколошматил, и дону Уэртеро этого вроде бы показалось достаточно.

– И он тебя просто отпустил?

– Нет, – отвечает она, глядя ему в глаза эдаким циничным, умным, отчасти сердитым взглядом. – Он меня не просто так отпустил.

– Что это значит?

– Сам понимаешь, что это значит.

Они глядят друг на друга, и он словно бы со стороны наблюдает, как его рука тянется к ней, расстегивает верхнюю пуговицу на ее блузке, и Тим задается вопросом: откуда в нем силы еще и для этого? Она не пошевелилась, чтобы его остановить, так что он расстегивает одну пуговицу за другой, показываются ее груди в тонком черном бюстгальтере, и он чувствует, как на него накатывает восхитительный жар.

Он приподнимает одну прекрасную грудь над чашечкой бюстгальтера, потом наклоняется и нежно целует сосок, чувствуя ее длинные пальцы у себя на затылке, ощущая, как сосок под его языком делается упругим и сочным. Он оставляет его и вытаскивает ее блузку из джинсов, потом сползает на пол и снимает с нее обувь, все продолжая удивляться: что за человек, черт дери, все это делает? Ведь это же не я!

Она откидывается на спинку, и он стаскивает джинсы с ее чудесных длинных ног и потом снимает с нее черные трусики, которые кажутся такими мягкими даже по сравнению с мягкой кожей ее ног. Он смотрит, как они сползают с ее ног на дешевый ковер на полу, и потом поднимает глаза на треугольник рыжеватых волос. Он скользит руками вверх по ее ногам, мягко разводя их, и опускает голову вниз. Ее руки хватают его за плечи, когда он касается ее языком. Даже несмотря на то, что у него все напрягается и подрагивает под джинсами, он касается ее медленно и любовно, потому что ее били, и он считает, что она заслуживает нежности, и он чувствует языком вкус предстоящей награды за свое терпение.

Элизабет стонет почти неслышно, ведь в соседней комнате спит ребенок. Тим не спешит, он поднимает глаза на ее лицо, ему не верится, что это он – с такой красивой женщиной и что ей это нравится; одну руку она положила ему на плечо, а другой пощипывает себя за соски. Он продолжает смотреть на ее лицо и несколько минут спустя, когда она, изогнувшись, чуть отодвинулась и насадила себя ему на язык, и – ему не верится, но он кончил одновременно с ней.

Вскоре он снова готов, извиваясь, избавляется от одежды, и вот он у нее внутри, они тесно сплелись, обняв друг друга и раскачиваясь вперед-назад, и на этот раз она вскрикивает, и он, целуя, чувствует влагу на ее щеках.

Некоторое время они лежат в молчании и покое, Тим ощущает теплую влажность ее кожи и слушает, как она дышит, и жизнь в кои-то веки кажется ему безмятежной.

Эта расслабляющая тишина совсем убаюкала его, как вдруг она шепчет ему в ухо:

– А теперь скажи мне правду.

– О чем? – Ему хочется спать.

– О том, кто ты на самом деле.

И сна у него – ни в одном глазу.

56

– Я Бобби Закариас, – говорит Тим.

– Нет, это неправда.

Его обезоруживает именно ее уверенность. Он сидит на унитазе, глядя, как Элизабет моется махровой салфеткой под душем.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает он без всякого вызова, скорее с интересом.

– Детка, женщину обмануть нельзя, – отвечает она.

Тиму не хочется развивать эту тему, и он осведомляется:

– И давно ты поняла?

– С первой минуты.

– С первой минуты?

Она улыбается и кивает.

С какой первой минуты, недоумевает Тим. С той минуты, как он вышел к бассейну у Брайана, или с той минуты, когда она вынула его член из штанов? Но по-настоящему он хочет узнать не это и спрашивает:

– А зачем ты мне рассказала про Уэртеро? Держала бы язык за зубами и позволила бы им меня убить.

Элизабет вытирается полотенцем и начинает натягивать джинсы.

– Это было бы нечестно, – замечает она, – позволить, чтобы тебя убили за то, что сделал Бобби.

– А что сделал Бобби?

Вскальзывая в блузку и застегиваясь, она предлагает:

– Давай сначала ты.

– Что – сначала я?

– Ответишь, кто ты, черт побери? И с чего это ты носишься туда-сюда и прикидываешься Бобби? И где сам Бобби?

В кои-то веки она, кажется, спрашивает серьезно, думает Тим. Эта ее издевательская улыбочка пропала, вокруг глаз – морщинки. Она выглядит старше, чем ему казалось. Старше и милее.

– Ты его любила? – спрашивает он.

– Когда-то.

– А сейчас?

Она пожимает плечами.

Тим набирает побольше воздуха и произносит:

– Меня зовут Тим Кирни, и я конченый неудачник. ДЕА заключило со мной сделку: чтобы я притворился Бобби Зетом, тогда они смогут обменять меня на своего агента, которого держит у себя Уэртеро.

Элизабет смотрела на него, ожидая, пока он выложит остальное, потому что она задала ему три вопроса, а он ответил на два. А он не хотел отвечать на третий. Лучше бы солгать и сказать, что он не знает, но женщина поступила с ним честно там, на старом ранчо, и она выстояла, когда Брайан бил ее пряжкой, так что Тим считал, что она заслужила честный ответ.

– А Бобби мертв, – говорит Тим.

Он встает, готовясь подхватить ее, если она, к примеру, станет падать в обморок, как это проделывают женщины в кино, однако она остается на ногах и бьет в самую точку:

– Как он умер?

По ее интонации он чувствует: она думает, что Бобби шлепнули, и он уже хочет сказать «от естественных причин», но тут вспоминает, что в наркобизнесе это и в самом деле естественная причина смерти – когда тебя шлепают.

Поэтому он говорит:

– Сердечный приступ.

– Ты шутишь.

– Под душем, – уточняет Тим. – Агенты ДЕА его взяли и собирались обменять, а он умер от сердечного приступа под душем.

– Только и всего?

– Только и всего, – повторяет он. И, помолчав, спрашивает: – Как ты, в порядке?

Она отзывается:

– Не тревожься обо мне… Никогда не представляла себе мир без Бобби. Ну да, я его столько лет не видела, но он всегда где-то был, понимаешь?

– Конечно.

И тут ее как прорвало. Тим видел такое в тюрьме: какой-нибудь парень за много месяцев слова не вымолвит, а потом на него находит, и он начинает, не думая, выбалтывать все, что у него в голове.

– Знаешь, когда я попадала во всякие переделки, – начала она, – без денег, или если меня бросал какой-нибудь мужик, или если дорожный патруль находил у меня в машине окурок косяка, – мне нужно было сделать только одно: позвонить Монаху, – и все улаживалось. За меня все улаживали, и это все Бобби, он мне протягивал руку, как бы далеко ни был.

– А.

– И я тоже всегда была готова ему помочь, – продолжила Элизабет. – Я с ним не виделась, но иногда ему нужен был кто-то, кому он мог доверять, и он передавал мне какое-нибудь поручение, и я его выполняла, любое.

– Двустороннее соглашение.

– А теперь он ушел.

– Да.

– Совсем ушел.

– Ага. – Тим вставляет в ее исповедь междометия, позволяя ей выговориться.

– Такое чувство, словно мир больше никогда не будет прежним.

Точно-точно, без балды, думает Тим. И для нее, и для меня.

– Так почему бы тебе им это не объяснить? – спрашивает она.

– Кому? Что?

– Объяснить дону Уэртеро, что ты не Бобби, – растолковывает она. – Что Бобби мертв.

Он качает головой:

– Не пойдет. Слишком много было крови, и потом, у меня на хвосте все равно останется ДЕА.

Не говоря уж об «ангелах ада». О них он даже не упомянул.