Хмельной транзит - Ксения Васильевна Бахарева
Впрочем, наивно было полагать, что одевшись прилично и модно, паренек с Урала сразу стал образованным городским человеком. Соловьев хоть и увлекался космическими мирами, чтением научно-популярных журналов, в разговоре с умудренным ученым чувствовал себя полным профаном. К тому же он обещал академику учиться, а вот с этим как раз получалась загвоздка. Как ни старался примерный лаборант штудировать твердый гранит науки, вступительный экзамен по физике завалил. Сгорая от стыда, он долго бродил по городу, откладывая время серьезного разговора с чудаковатым ученым, и в конце концов приплелся к лаборатории, когда пожар уже потушили.
— Что случилось? Гарь, запах везде… — спросил Соловьев у сидящего на ступеньках в раздумье перепачканного физика.
— Лаборатория сгорела.
— Как?
— Теория относительности защищена.
— Альберт Николаевич, не говорите загадками. Что стряслось?
— Знаешь, Саша, академическая наука назвала меня лжеученым. По их мнению, опровергать теорию относительности Эйнштейна может только сумасшедший. — Академик обугленной палкой нарисовал на асфальте круги. — Не хотел говорить, но они уже остановили набор в типографии моей книги, посвященной теории относительности.
— Кто они? — не понял Саша.
Но академик продолжал, не слушая:
— Остановлено издание моей книги, прошедшей набор, две корректуры и цензуру Главлита. Критики считают это бредом. На ученом совете мои труды признаны антинаучными, наносящими «несомненный ущерб авторитету советской науки и, особенно, науки в Беларуси», и рекомендовали изъять их из библиотек. И теперь их сожгли.
— Как сожгли? — не понял Саша.
— Как во времена инквизиции. А теперь еще и лабораторию… Уверен, это их рук дело. Только что следователь приходил. И меня, беспартийного, теперь обвиняют в поджоге и подрыве авторитета коммунисткой партии. Директор института прибегал, грозился, что я буду выплачивать деньги за ремонт сгоревшего помещения. Да и тебя приплел, мол, поджег и сбежал от подозрений.
Молодой несостоявшийся физик почесал затылок:
— Бред… Я не могу понять, почему человек, который многое знает, понимает и желает разгадать законы природы, законы естества, подвергается гонению и осмеянию.
— Реальность. Термодинамика реальных процессов. Ортодоксальной науке не просто воспринимать новое и непохожее. Легче оболгать.
Академик замолчал, внимательно рассматривая испачканные в золе пальцы. Саша собрался с духом:
— Альберт Николаевич, я провалил физику.
— Что ж… Не получилось с кондачка. Не успел я тебя подготовить как следует. Думал, что дальше? Лаборантом без лаборатории уже не получится, к сожалению.
— Я пока шел от института через весь город, долго размышлял. Ученым мне не стать. У вас совсем иное видение мира, мне таким никогда не быть. Несмотря на то, что мне очень хотелось быть похожим на вас хоть немножко. Что теперь? Думаю, драться. Оказывается, только это умею хорошо. Поступлю в институт физкультуры. Я ведь боксер.
— Боксеры не самые умные люди, извилины рано или поздно от ударов страдают, — удивился академик.
— Я докажу обратное. Вот увидите! Спасибо вам за все, а вы свое слово в науке обязательно еще скажете!
И правда, вскоре после зачисления в институт физической культуры Соловьев перебрался в общежитие и стал тренироваться по три раза в день, будто нагоняя упущенный год.
На квалификационных соревнованиях в первом же раунде после небольшой пристрелки Саша в защите вдруг почувствовал момент и внезапно нанес в челюсть сопернику излюбленный правый кросс навстречу — убийственный удар, после которого уже мало кто мог встать. После поединка к первокурснику подошел тренер Егор Владимирович, приметивший яркую индивидуальность, прежде всего, из-за нестандартной манеры ведения боя.
— Давно не встречал у спортсменов такого козыря. Откуда у тебя такое бешеное чутье бить именно в тот момент, когда соперник этого меньше всего ждет? Кто тебя тренировал?
— Да… Там, на Урале… Но его уже нет в живых…
— Хороший был тренер, наверное?
— Да, и отличный боксер, — с благодарностью вспомнил Соловьев тренировки и спарринг-партнера в местах не столь отдаленных.
При отменной выносливости Саша умел бить вовремя, с искривленной координацией движения, постоянно вводящей противника в заблуждение. Отобравшись в сборную республики, на соревнованиях боксировал нестандартно, часто заканчивал бой нокаутом вне зависимости от весовой категории.
Несколько лет успешной учебы вскоре привели его к присвоению звания мастера спорта, а затем и чемпиона Советского Союза.
— Откуда такая сила в сравнительно небольшом весе? — удивлялись ребята по сборной.
— Дело не в силе, — отвечал Соловьев, вспоминая слова Деда Филимона, — а в том, насколько дальше ты можешь пойти. Мы — победители, но особенными делает нас страх. И если его нет, значит, ты умер.
Со стороны Соловьев казался образцом советского спортсмена. Первенство Беларуси, а потом и СССР, выигрывал неоднократно, окончил институт с золотой медалью, и все же что-то невероятное с ним творилось при неудаче: каждый раз проигрывая сопернику, решал, что пора бросить спорт.
Однажды перед чемпионатом Европы Соловьев в спарринг-поединке потерял сознание на несколько секунд, вспомнил историю болезни Деда Филимона и решил уйти на тренерскую работу, сославшись на эмоциональную усталость. Спорт вытеснил на некоторое время неприглядные картинки прошлого, позволяя выигрывать соревнования, тренироваться, не жалея себя. И все-таки вытравить угрызения совести память так и не смогла.
Лампочка Ильича
В белокаменный дом за высоким забором капитан Корнеев попал не сразу. Долго стучался, и уже собрался уходить, когда несмазанная дверь со скрипом открылась. На пороге показалась босая женщина в пуховом платке, накинутом на длинный атласный халат.
— Вам кого? — хриплым голосом произнесла хрупкая дама, на немолодом лице которой размазалась тушь. Платок служил не для согрева, а скорее, чтобы скрыть давно нечесаные волосы.
— К Ледогорову я, Илье Ильичу, — неловко показал документ Корнеев, представившись, — капитан Корнеев, отдел ОБХСС…
— О, давненько к нему никто не наведывался. Проходи, капитан, не стесняйся, нам скрывать нечего! — босая неприбранная дама с трудом справилась, закрывая скрипучие ворота, показала жестом куда идти и последовала за Корнеевым в парадную дверь.
В полумраке горела одна лампочка Ильича прямо над обеденным столом, освещая пустые бутылки из-под шампанского, пару хрустальных бокалов и несколько грязных тарелок с дурно пахнущими окурками.
— А вы, стало быть, жена Ильи Ильича? — предположил Корнеев.
— Жена, жена… Юлия Сергеевна Ледогорова. Прости, голубчик, забыла, как тебя? — засуетилась Юленька, то ли нечаянно, то ли намеренно оголив длинную ногу до неприличия высоко.
— Корнеев, капитан Корнеев, — напомнил командированный.
— Да-да, Корнеев, ты извини, голубчик, у меня гости были, кутили всю ночь, присаживайся, я мигом, только приведу себя в порядок. И поговорим.
Корнееву неприятно было садиться за грязный стол, и он решил изучить обстановку. Некогда богатый дом выглядел
