Леонид Влодавец - Мародеры
— «АКМС» будет лежать в спортивной сумке. После работы оставишь в «рафике». Ребята тебя сейчас проводят. Жду хороших вестей!
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Остаток ночи и все воскресное утро Никита проспал спокойно. Тем не менее, едва Никита проснулся, память развернула перед ним всю невеселую картинку его вчерашних деяний.
Никита ощутил дискомфорт: с одной стороны, эта самая «барыня» Люська, не имея иного способа доехать в безопасное место, воспользовалась его услугами как шофера, может сегодня, отоспавшись, попросту погнать его, чтоб не мешал ей устраивать свою жизнь.
С другой стороны, Никита вспомнил о бумагах, которые Достались ему от гражданина Корнеева Сергея Владимировича.
Пока Никита спал, эти бумаги мирно лежали в рюкзачке, а рюкзачок — под кроватью. Ветров тут же полез туда и убедился, что никому его вещички не понадобились, а он сразу же развернул бумажную трубку и тут же забыл обо всем — ему ли было не узнать почерк капитана Евстратова!
ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА
«10 сентября 1919 года.
Трехдневные страдания мои, связанные с отсутствием бумаги и почти полным исчерпанием карандаша, неожиданно прекратились. Хозяин, разбираясь на чердаке, нашел там старую конторскую книгу, исписанную на три четверти всякими там дебетами-кредитами за 1897 год, и презентовал ее мне со словами: «Вот, ваше благородие, она нам, чай, уже не к делу, а вам для писанины гожа. Баре, сказывают, без записи жить не могут. Опишите, как все тут в наших местах было, а коли и приврете малость, так Бог вам судия — без того, говорят, нельзя нынче».
В сущности, мало шансов, что мои записи вообще до кого-либо дойдут, а не сгинут вместе со мной на этом уединенном острове в середине континентальной России. Еще раз повторю, что не ведал, какие забытые Богом места еще сохранились в нашем Отечестве, и не в дальней Сибири, а менее, чем в 400 верстах от Москвы. Впрочем, весьма возможно, что со временем, если война с большевиками продлится еще несколько лет, а тиф и голод не уймутся, то число таких забытых мест сильно приумножится. Народ наш вымрет или сбежится в города, где большевики дают «пайку» тем, кто служит или работает. А там-то уж наверняка вымрет, ибо пахать, сеять и жать будет некому.
Иронизируя над перспективами своих записей и поднимаясь отсюда, из болотной глуши, до анализа положения в губернии или вообще в России, я прекрасно отдаю себе отчет, что, быть может, уже будущей зимой или весной буду потешаться над собственными мрачными пророчествами.
Действительно, сейчас все выходы наших разведчиков за болото для сбора информации в большинстве своем приносят сведения, крайне неутешительные для большевиков и крайне отрадные для нас. Правда, ожидать, что Советская власть рухнет сама собой, довольно трудно, нет особой надежды и на повторение восстания. Большевики, конечно же, верны себе: они, сумев поссорить между собой здешних мужиков, усердно задабривают тех, кто готов им помогать, и самым жестоким образом карают тех, кто противится. По деревням и селам сейчас идет волна создания комитетов бедноты, в массовом порядке вербуются осведомители для Чека, причем указавшему на «контрреволюционера» — то есть хотя бы и на своего соседа-мужика, или даже на родного брата! — выплачивают награды из числа «реквизированного» имущества. Таким образом, чуть ли не каждый, опасаясь, что его признают «контрой», стремится донести на тех, кто участвовал в восстании.
Таким образом, в Чека собираются доносы практически на всех местных жителей, которых можно в любой момент припугнуть арестом и расстрелом, заставив сносить любой произвол и насилие. С другой стороны, при всякой попытке более чем трех мужиков собраться вместе, чтобы обсудить свое житье-бытье, каждый из них боится не то что сказать, а и подумать лишнее. Ибо любой из них может оказаться осведомителем. Поэтому многие, стремясь приобрести заслуги перед властью, заставляют сыновей идти в Красную Армию. Причем не только голытьба, но и вполне справные мужики.
Главная надежда, таким образом, на наступление наших войск. Увы, слухи, порой сулящие весьма радужные перспективы, чаще всего не оправдываются. Судя по всему, красные действительно отступают на главном направлении, но наступление наших идет весьма узким клином, нацеленным на Москву, и противник, находящийся перед ними, скорее отбрасывается с дороги, чем уничтожается. Действия наших войск напоминают мне поведение небольшой группы решительно настроенных людей, проталкивающихся через многочисленную, но более робкую толпу. Неоднократно наблюдал подобное на вокзалах, когда солдаты из разных эшелонов одновременно пытались протолкаться за кипятком. Множество пехотинцев с котелками и чайниками, вяло переругиваясь и мешая друг другу, окружали заветный кипятильник, пытаясь установить какое-либо подобие очереди, а в это время откуда-нибудь появлялось десятка два рослых, здоровенных и сердитых казаков, к тому же, должно быть, взятых в службу из одной станицы. Лихо действуя локтями и плечами, а при нужде кулаками или даже нагайками, станичники быстро распихивали «серую скотинку», оттирали ее от кипятка и, наполнив им свою посуду, столь же решительно выбирались из толпы.) Москва в какой-то мере выполняет роль эдакого «кипятильника», вокруг которого сгрудились многочисленные толпы красных, а наши уподобились тем казакам, которые лезут к нему без очереди. Кстати сказать, видел я и печальный исход подобного прорыва не та в Батайске, не то в Иловайской. Кто-то из пехотинцев, которому казак отвесил зуботычину, отмахнул его кулаком и заорал: «Бей лампасников!» Навалившись с разных сторон, эти мужики в серых шинелях принялись дубасить казаков изо всех сил. Лишь вмешательство офицеров не дало этой драке окончиться смертоубийством.
Боюсь, не закончилось бы чем-либо подобным и наше наступление на Москву.
Наступление с одной стратегической целью, не обращая внимание на открытые фланги, — чревато многими опасностями. Задумываясь над действиями Верховного
— хотя мне ли о них судить, сидючи здесь и слушая очень неточные сведения на сей счет! — я тем не менее полагаю, что Антон Иванович подчинил военные цели политическим и, вероятно, надеется со взятием Москвы на более интенсивную союзную помощь. Есть слухи о взятии Петрограда Юденичем, но ничем серьезным они не подтверждаются. Вообще для меня и сейчас остается загадкой, координируется ли борьба с большевиками на разных фронтах или идет своим чередом.
Впрочем, еще раз повторю, что моя голова занимается тем, чем ей ни по чину, ни по современному состоянию заниматься не положено. Такова, видимо, национальная особенность русского человека: размышлять о чем-либо стратегическом, всероссийском или всемирном (не имея ровным счетом никакой возможности повлиять на эти события), когда стоило бы подумать о чем-то насущном и близком. Например, о том, стоит ли дожидаться здесь зимних холодов и метелей или же попытаться проскочить через красные тылы навстречу своим?
Кстати, зимой, я в этом не сомневаюсь, наше нынешнее убежище перестанет быть столь надежным, как сейчас. Болота замерзнут, и нам, возможно, придется прекратить свои вылазки, ибо найти наше расположение по следам на снегу будет значительно проще. Конечно, если войска Юга России сумеют наконец-то продвинуться на нашем участке, то ожидание может быть не напрасным. Если же наше наступление выдохнется, то перспектива перезимовать здесь мне не представляется оптимистической. Запасы весьма ограничены, и если до февраля-марта их хватит несомненно, то дотянуть до нового урожая вероятность очень малая.
Хозяин, надо сказать, уже не раз намекал, что «семейство у нас ныне великовато стало». Природная деликатность и гостеприимство, должно быть, не позволяют ему сказать напрямую: «Господа, вы составляете для меня неприятную проблему и своим присутствием угрожаете моей безопасности!», как сказал бы на его месте, я думаю, представитель образованного класса.
Вообще, надо сказать, что Трофим являет собой весьма любопытный тип православного русского мужика-фаталиста. Глядя на него, ни за что не подумаешь, что он способен к весьма глубокому философскому анализу. Казалось бы, его удел — земля и скот. Но он с удовольствием «мозгует» о проблемах всей Руси великой.
Разумеется, его суждения до крайности наивны, невежество потрясающе, но чего еще требовать от человека, который грамоте обучился на японской войне, а в период от японской до германской нажил совместно с братом капитал в десять тысяч рублей! Все мое имущество оценивалось не больше, чем в 2500, несмотря на то, что наживали его пять поколений дворянских предков, среди которых было несколько генералов и статских советников. А Федор с Трофимом были голы, как соколы. Отец завещал им избу, и 100 рублей не стоившую. Но сумели разжиться: мельницу поставили, маслобойку, завели лавки в городе. И в торговых делах преуспели. На них работали десятки людей, а они все еще числились крестьянами С-кого уезда!
