Неизбежная могила - Джоан Роулинг
Люси тут же оттолкнула Страйка, поспешно вытирая лицо. С напускным весельем она крикнула:
— Как все прошло, Люк, вы победили?
— Да, — отозвался Люк из коридора, и Страйк заметил, что с тех пор, как он видел мальчика в последний раз, его голос начал по-юношески ломаться. — 3:1 в нашу пользу. Они такие слабаки.
— Замечательно! Если ты весь в грязи, иди сразу в душ, — посоветовала Люси. — И здесь дядя Корм, — добавила она.
Люк ничего не ответил, а сразу побежал наверх.
Муж Люси вошел в кухню, брючины его спортивок были влажными. Страйк предположил, что Грег, должно быть, тренировал или руководил командой своего сына. По профессии Грег был сметчиком, и чувства, которые питал к нему Страйк, никак нельзя было назвать симпатией.
— Все в порядке? — спросил он, переводя взгляд со Страйка на Люси.
— Говорили о Теде, — ответила Люси, чтобы объяснить свои заплаканные глаза и раскрасневшееся лицо.
— О. Ну, я уже говорил ей, это вполне естественно, что он стал немного забывчивым, — пренебрежительно сказал Грег Страйку. — Сколько ему сейчас, восемьдесят с лишним?
— Семьдесят девять, — уточнила Люси.
— Ну, это почти восемьдесят, верно? — ответил Грег, направляясь к столу за кусочком бананового хлеба.
— Пойдем в гостиную, — сказала Люси Страйку, беря свою чашку чая. — Мы можем обсудить все там.
Грег, очевидно, не горел желанием обсуждать здоровье дяди своей жены и не возражал, чтобы разговор продолжали без него.
Гостиная, где стояли бежевый диван и два таких же бежевых кресла, не изменилась с последнего визита Страйка, разве что обновились школьные фотографии его племянников. На полке на почетном месте стоял большой фотоснимок дяди Теда и тети Джоан, сделанный еще в восьмидесятые годы. Страйк хорошо помнил, как выглядела эта пара на фотографии: пышные, насколько позволял лак «Эльнетт», волосы Джоан и огрубевшее от морского бриза лицо Теда, самого крупного и сильного в окрестностях водного спасателя. Усевшись на диван, Страйк подумал, не стоит ли ему повернуть фотографию лицом к стене, прежде чем ворошить воспоминания о Коммуне Эйлмертон, потому что его тетя и дядя посвятили большую часть своей жизни попыткам защитить своих племянников, которых Леда могла сначала подкинуть им, а затем непредсказуемо, как всегда, увезти с собой.
Тщательно закрыв дверь от остальных членов своей семьи, Люси села в кресло и поставила кружку с чаем на журнальный столик.
— Прости, — повторила она.
— Не извиняйся, — сказал Страйк. — Поверь мне, я понимаю.
— Правда? — спросила она со странной ноткой в голосе.
— Это было просто ужасное место, — ответил Страйк. — Не думай, что я это забыл.
— Там еще остался кто-нибудь из тех, кто был в Коммуне Эйлмертон?
— Насколько я знаю, только один человек, — сказал Страйк. — Она утверждает, что стала жертвой Краузеров. Она замужем за лидером церкви.
— Как ее зовут?
— Мазу, — сказал Страйк.
— О боже, — сказала Люси и снова закрыла лицо руками.
Ужасные подозрения овладели Страйком. Он считал самыми тяжелыми чувствами, которые они испытали в Коммуне Эйлмертон, страх и чувство голода. Считал, что они чудом избежали того, о чем позже писали в прессе. На его памяти он всегда был с Люси, держался рядом, стараясь оберегать ее от приглашений братьев Краузер. Лежа на соседних матрасах на полу, брат и сестра шептались по ночам о том, как сильно они ненавидят это место, о том, как сильно им хочется, чтобы Леда увезла их отсюда. Это же было так, верно? Он так считал в течение многих лет.
— Люси? — позвал он.
— Разве ты ее не помнишь? — свирепо спросила Люси, опуская руки. — Разве ты не помнишь ту девочку?
— Нет, — честно ответил Страйк.
Он не жаловался на память, но Эйлмертон был для него скорее размытым пятном, смутным ощущением, чем реальным фактом, зловещей черной дырой в памяти. Возможно, он намеренно пытался забыть отдельных людей: теперь, когда все прошло, лучше погрузить всех в безликое болото, через которое уже никогда не придется ходить.
— Ты помнишь ее. Очень бледная. Острый нос. Черные волосы. Всегда вызывающе одевалась.
Что-то сдвинулось в памяти Страйка. Он увидел очень короткие шорты, тонкую майку с завязанными на шее бретелями и растрепанные, слегка сальные, черные волосы. Ему было двенадцать: его гормоны еще не достигли подросткового пика, когда даже намек на грудь без лифчика вызывает неудержимое, иногда унизительно заметное возбуждение.
— Да, что-то вспоминается, — сказал он.
— Так она все еще там? — спросила Люси, теперь уже учащенно дыша. — На ферме?
— Да. Как я уже сказал, она вышла замуж за...
— Если она и была жертвой, — процедила Люси сквозь стиснутые зубы, — то уж точно сделала так, что не остаться единственной жертвой.
— Почему ты так говоришь? — спросил Страйк.
— Потому что она... потому что она...
Люси трясло. Пару секунд она ничего не говорила, затем из нее словно вырвался поток слов.
— Ты знаешь, как я радовалась каждый раз во время УЗИ, когда говорили, что у меня будет мальчик? Каждый раз. Я не хотела девочку. Я знала, что была бы никудышной матерью для девочки.
— Ты бы была...
— Нет, я не была бы, — яростно возразила Люси. — Я бы почти не отпускала ее от себя! Я знаю, что это случается и с мальчиками, я знаю, что так бывает, но так сложилось — сложилось! — что в Эйлмертоне это происходило только с девочками. Только с девочками.
Люси продолжала очень тяжело дышать, периодически промокая глаза бумажным полотенцем. Страйк знал, что с его стороны это было проявлением трусости, потому что он осознавал, что Люси нужно ему все рассказать, но он не хотел больше задавать вопросов, потому что не хотел слышать ответы.
— Она отвела меня к нему, — наконец сказала Люси.
— К кому?
— Доктору Коутсу, — сказала Люси. — Я упала. Ей, должно быть, было пятнадцать-шестнадцать лет. Она держала меня за руку. Я не хотела идти. «Тебе следует показаться врачу». Она почти волокла меня.
В комнате снова наступила одна короткая пауза, и Страйк чувствовал, как ярость Люси борется с ее привычной сдержанностью и решимостью притворяться, что жизнь, на которую обрекла их Леда, давно мертва, как и сама Леда.
— Он, — медленно произнес Страйк, — прикасался к...
— Он засунул в меня четыре пальца, — грубо сказала Люси. — У меня два дня шла кровь.
— О черт, — сказал Страйк, закрывая лицо рукой. — А где
