Виктория Платова - Победный ветер, ясный день
— Ну, что? — Гжесь, судя по его хмурой физиономии, был не особенно доволен Лениным порывом, но открыто возражать не решился.
— Похоронить можно здесь, на местном кладбище. Ритуальные услуги я уже заказала. Завтра привезем деньги…
— А вещи? — не выдержал Маслобойщиков.
— Какие вещи?
— Ну, как же? Я сам видел. Лежали на столе у этого жандарма… Кошелечек голубенький, пояс-портмоне и цепочка с кулоном золотая… И еще что-то. Кажется, кольцо. Разве они не отдали тебе вещи, раз уж ты взялась за сей скорбный плуг?..
— Пока нет. Это же вещественные доказательства по делу. А если и нет, то их, скорее всего, передадут родственникам, когда те объявятся.
— Отговорки, — неожиданно взбеленился мэтр, переходя с высокого штиля на извозчицкий жаргон. — Замылят, вот увидишь. Креста на них нет!.. Родственникам передадут! Как хоронить, так чужие люди, а как у наследства руки греть, так сразу родственники материализуются!
— Да полно вам, Леонтьич! — попытался урезонить мэтра Гжесь. — Лучше поедем обратно, торчать здесь до вечера нет никакого смысла…
Стоило им только выехать за пределы Ломоносова, как Маслобойщиков нахохлился и нервно заерзал на заднем сиденье.
— А ведь он прав! — произнес мэтр, пристально вглядываясь в окрестности.
— Кто? — не отрываясь от дороги, спросил Гжесь.
— Жандарм. Не по-христиански все это.
Ушла актриса, ушла красивая, молодая девушка, в сущности, дитя… Ушла нелепо, трагически. И никого рядом с ней не оказалось. Чтобы помочь, чтобы протянуть руку… А мы делаем вид, что ничего не произошло.
— Никто не делает вид, — обиделся Гжесь — и за себя, и за Лену, и за самого мэтра. — Просто все переживают молча.
— Вот именно — молча! А надо вопить, кричать, бить во все колокола, посылать проклятья равнодушному небу!.. Господи Иисусе, ну что за трасса! Как в тайге, как на Чуйском тракте! Ни одной забегаловки!
Ну-ка, что там такое?
За железнодорожным переездом, перед которым стоял теперь Гжесь в ожидании зеленого сигнала, дорога раздваивалась: нижнее шоссе вело на Петергоф (именно по нему они и добрались в Ломоносов), а верхнее делало резкий поворот в сторону от Залива.
— Наверх! — скомандовал Маслобойщиков. — Должно же быть здесь что-нибудь, в конце концов!
— А куда, собственно, мы едем? — поинтересовался Гжесь, послушно сворачивая на верхнюю дорогу.
Маслобойщиков благоразумно промолчал.
Цель неожиданного маневра стала ясна, как только «шестерка» проплыла мимо железнодорожной платформы с посеревшими от времени буквами: «МАРТЫШКИНО». Эту часть Ломоносова бродячая труппа «Глобуса» уже посещала: весной в мартышкинской школе Маслобойщиков давал премьеру «Маленькой Бабы-яги».
— Теперь направо и до перекрестка. За перекрестком остановишься, — мэтр уже включил автопилот, и спорить с ним было бессмысленно.
За перекрестком «шестерку» Гжеся поджидала халупа с многообещающей вывеской «ЛЕТО». Покосившиеся буквы рекламного щита, прикрученные ржавой проволокой к поручню у витрины, обещали «бизнес-ланчи по умеренной цене» и «спиртное в разлив».
— Вот и островок цивилизации, — сразу оживился Маслобойщиков. — Думаю, никто не будет возражать, если мы помянем покойную Афиночку, пусть земля будет ей пухом. Посидим, подумаем в тишине о бренности всего сущего…
— Я за рулем, — мрачно напомнил Гжесь.
Но режиссер уже не слушал его. Он выпал из машины и через секунду скрылся в кафе.
— Что будем делать? — спросил Гжесь у Лены, выключая двигатель.
— Давай уедем отсюда к чертовой матери. Пусть сам выбирается.
— С ума сошла! Он и так как ребенок, а когда за воротник зальет… Сама знаешь.
Светаня нам этого не простит.
— Еще как простит! — вырвалось у Лены.
— В любом случае одного я его не оставлю.
— И что ты предлагаешь?
— Может быть, и вправду помянем?
— Ты за рулем, — мрачно напомнила Лена. — А я пить с твоим алкашом мэтром не собираюсь.
— Ну и замечательно. — Гжесь даже рассмеялся от простоты осенившей его идеи. — В конце концов, у тебя тоже есть права. Ты и поведешь.
— Это ничего не значит. Ты же знаешь, машины я боюсь. И ни за какие деньги за руль не сяду.
— А сто долларов, которые ты профукала на курсы вождения? Их вписать в счет или нет?
Курсы вождения были зимним Лениным кошмаром. Она окунулась в этот кошмар добровольно, чтобы пореже встречаться с сексуально озабоченным Гжесем по вечерам. Для этого все средства были хороши, к тому же автошкола располагалась под боком, на Пятнадцатой линии, стоило только перейти Малый проспект. Откуда ей было знать, что скромная табличка «АВТОШКОЛА № 4» окажется приглашением в хорошо закамуфлированный ад. А преподаватель теории Николай Петрович Поклонский возьмет на себя неблагодарную роль Вельзевула. Со второго занятия Лену стали преследовать ужасающие в своих натуралистических подробностях сны. В этих снах она лизала раскаленные сковородки с клеймом «Запретительные знаки», поджаривалась на вертеле, отдаленно напоминающем гаишный жезл, и получала свою порцию раскаленного свинца под табличкой «Стоянка по будним дням запрещена». В реальности дело обстояло не лучше. Любая разметка сливалась для Лены в одну сплошную линию, а безобидный параграф «Проезд нерегулируемых перекрестков» прямо на глазах трансформировался в новую Книгу мертвых. Достаточно было прочесть первую строку, чтобы выпустить на волю всех демонов. К тому же Вельзевул Поклонский взял дурную моду каждое занятие вызывать Лену к доске, и от всех этих встречных и попутных трамваев вкупе с правыми и левыми поворотами у нее темнело в глазах и подгибались колени. Так, на полусогнутых, она и доплелась до окончания теоретического курса, после чего начались муки практического вождения. От нее отказались два инструктора, и лишь третий (в прошлом гонщик-экстремал) сумел научить ее кое-как переключать скорости и не путать педаль тормоза с педалью сцепления. Экзамены в ГАИ Лена сдала только с четвертого раза, наглотавшись перед сдачей успокоительных таблеток. А заработанные потом и кровью права были заброшены в рюкзак и благополучно забыты. Да и табличка «АВТОШКОЛА № 4», изредка появляясь в поле Лениного зрения, больше не вызывала нервной дрожи и приступов головокружения.
И вот теперь, в самый неподходящий момент, Гжесь напомнил ей о правах. Да еще попрекнул ста долларами.
— Ты можешь говорить что угодно, но машину я не поведу.
— Давай хотя бы зайдем, посмотрим, что там с мэтром…
Препираться с Гжесем было бесполезно, оставалось только следовать в его кильватере. Что Лена и сделала, опрометчиво ступив под своды кафе «Лето».
«Островок цивилизации» оказался самой обыкновенной рыгаловкой с липкой клеенкой на столах и декоративным панно во всю стену. Панно откликалось на имя «Родные просторы», но с тем же успехом могло называться «Сбор колхозного урожая». С толстомясыми краснокирпичными труженицами полей мирно уживалась бесстыжие самки «Плейбоя», развешанные над стойкой. А о том, чтобы «подумать в тишине о бренности всего сущего», сразу же пришлось забыть, — из двух косо висящих колонок горланил во всю луженую эмигрантскую глотку Михаил Шуфутинский.
Маслобойщиков пристроился непосредственно под колонками и с завидной скоростью поглощал портвейн. Появление Гжеся и Лены было встречено царственным кивком головы и революционным призывом:
— Выпьем!
И тотчас же сальный голос Шуфутинского грянул: «За милых дам, за милых дам!»
— Актуально, — хэкнул мэтр, опрокидывая стакан и закусывая собственной бородой. — Присоединяйтесь к тосту.
Гжесь с сомнением посмотрел на чернильного цвета бурду:
— Я, пожалуй, лучше водочки.
…На то, чтобы упиться, Гжесю хватило сорока минут: мэтр погонял тосты, как лошадей, пускал их галопом, аллюром и иноходью, брал с места в карьер, пришпоривал, когда нужно, или вообще отпускал поводья. Сначала шел тематический блок: «за невинно убиенную Афину Филипаки», «за нашу Афиночку», «за почившую актрису», «за солнце русской сцены», «за темперамент, который даже смерти не по зубам».
Блок закончился призывом «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», после чего Гжесь был послан за очередной дозой водки и портвейна. Второе отделение марлезонского балета тоже не отличалось особым разнообразием: «за актерское товарищество с неограниченной ответственностью перед будущим державы», «за пыль кулис», «за огни рампы», «за мизансцену по имени жизнь» и почему-то «за день театра, не к столу будет сказано». После этого распаренный «Тремя семерками»
Маслобойщиков перешел на личности. Стаканы были сдвинуты «за Стрелера», «за Штайна», «за Гришку Козлова, он теперь премии получает, подлец, а я ему сопли вытирал вот этой самой рукой» и «за Маркушу Захарова, царствие ему небесное».
— Так ведь он жив и здоров, — тихо ужаснулась Лена, давясь томатным соком.
