Патрик Квентин - Другая жена
— В отставку? Но… но при чем тут Анжелика?
— Я подал в отставку, потому что вынужден был заявить Старику, что не могу больше обеспечивать Дафне ложное алиби. Анжелику все-таки обвинили в убийстве, и ее наверняка осудят, поскольку она алиби не представила. Но алиби у нее есть. В два часа ночи, то есть в то время, когда был убит Джимми, она была здесь, со мной. Сегодня утром я отправился на Центр-стрит и все рассказал Трэнту.
На нее было страшно смотреть, не потому, что она сломалась, а потому, как отчаянно пыталась справиться с собой. Голосом, натянутым, как струна, сказала:
— Но ты же с нею не встречался, ты даже не знал, что она в Нью-Йорке. Джимми пришлось обещать ей… ты же мне говорил…
Подойдя, я взял ее за бессильно упавшие руки.
— Я не сказал тебе. Хотел, готовился, никак не мог решиться. Откладывал все снова и снова… но видишь, девочка моя, если я теперь скажу правду, ты же поверишь, что это правда, ведь так? И если я тебе клянусь, что она для меня ничего не значит, что мне и в голову не приходило…
— Прошу тебя, — сказала она, отстраняясь. — Пожалуйста… расскажи мне все. Просто расскажи. И все.
Я рассказал все, что произошло от первой моей встречи с Анжеликой перед ее домом, и до той критической ночи, когда она заявилась ко мне. Не умолчал ни о чем. Поскольку я уже все понимал и мог на все взглянуть как бы со стороны, спокойно смог признаться Бетси, что чувствовал я к Анжелике, признаться в своем ложном, сентиментальном порыве из воскресшего прошлого, и даже в последней унизительной любовной попытке, прерванной появлением Элен. Я знал, что все должно выйти на свет. Это решающий миг нашего супружества.
Пока я говорил, Бетси стояла неподвижно, глядя на меня. Не села. Во мне боролись два чувства — облегчения и напряжения; облегчения оттого, что срываю обветшалую паутину лжи, и мучительное напряжение от ожидания, как все воспримет Бетси. По ней ничего понять было нельзя. Лицо стало каменным, непроницаемым, спартанским — лицо нелюбимой дочери Кэллингема, которая с колыбели привыкла, что все на свете против нее и что все нужно перетерпеть. Лицо ее безжалостно давало мне понять, что я, который должен был быть исключением, теперь оказался вместе со всем этим враждебным миром против нее. И я ненавидел себя за это еще сильнее, чем если бы изменил ей на самом деле.
— Я собирался все рассказать тебе. После истории с Элен стал сам себе противен и решил все тебе открыть, как только вернешься из Филадельфии. Но тут произошло убийство, и позвонил мне твой отец, и, не успев опомниться, я влип в историю с алиби Дафны. Понимаешь, девочка моя? Понимаешь, как это до банальности просто?..
Мне показалось, она чуть успокоилась. И вдруг улыбнулась, отчего меня затопила волна неуверенной благодарности.
— Бедняжка! — сказала она.
— Я не бедняжка. Я болван и ничтожество.
Хотелось подойти, обнять ее. Но было слишком стыдно, и к тому же при всем счастливом опьянении я понимал, что стоит соблюдать приличия. Я этого не мог сделать «ибо чувствовал себя недостойным…».
Улыбка вдруг исчезла. Взглянула на меня с неожиданной грустью.
— Как это воспринял отец?
— Угрожал мне всеми возможными карами.
— Но ты сам подал в отставку? Не дал ему тебя выгнать?
— Нет, я ушел сам.
— Хоть этому я рада. Ты никогда не стал бы своим среди людей, которых любит мой отец. Всегда мне было жаль тебя, я чувствовала свою вину за это.
— Но твой отец никогда уже не будет помогать фонду.
— Полагаешь, мне это так важно, если приходилось вымаливать у него каждый цент? Мне отец не нужен. И тебе тоже.
Разумеется, отец ей был нужен. Всю свою жизнь она отчаянно пыталась добиться его любви. Но теперь ради меня была готова отречься. И, глядя на нее с невольным уважением, я вдруг подумал: «Да есть ли у кого еще такая жена?»
— А что касается Анжелики, — спросил я, — ты меня поняла?
Коктейль стоял на столике возле нее. Взяв стакан, машинально отхлебнула и тут же поставила на место.
— Да. Понимаю. Раз женщина так хороша собой…
Голос ее дрогнул. Для меня прозвучал сигнал тревоги.
Шагнув к ней, я заключил ее в объятия.
— Не в этом дело. Вообще неважно, как она выглядит. Был просто приступ глупой ностальгии по всему, что прошло. Мне стало жаль, что она так живет…
— Прошу тебя, Билл, — прервала она, — не надо об этом.
Пристально взглянув мне в глаза, она отвернулась. Я притянул ее к себе и начал целовать. Сжавшись на миг, она вдруг поддалась. Все стало как раньше, я просто не мог быть счастливее и благодарнее.
Медленно-медленно отстранилась.
— Есть тут одно, чего я не понимаю. Когда Анжелику арестовали, она им ничего не сказала?
— Нет. Не хотела доставлять мне неприятностей.
— Не хотела причинять тебе неприятности? Но… но теперь ее отпустили?
— Еще нет. Когда я утром все рассказал Трэнту, он мне не поверил.
— Но почему?
— Знаю, что все это звучит безумно. Но Анжелика все отрицала. И потом, когда я привез его к Элен, та отрицала тоже. Разумеется, она боялась Старика, он бы не позволил привезти Глэдис. И Поль тоже. Ведь я ему все рассказал. Но когда его вызвал Трэнт, отрицал и он.
Обернувшись, Бетси взглянула на меня в упор.
— Поль отрицал тоже?
— Ты же знаешь, какой он? Попытался спасти меня, и к тому же боялся Старика. Думал, что, став на мою сторону, настроит твоего отца против себя. Трэнт был настроен скептически с самого начала. Но тут его не в чем упрекнуть. Он пришел к выводу, что я затеял безумную попытку спасти ее, потому что люблю. В результате он не собирается ничего предпринимать, будет ждать, пока я не предъявлю доказательств.
Не упивайся я своим новым ощущением, что все кончилось хорошо, мог заметить, что происходит. Но не видел ничего. Упорно гнал дальше.
— Но все будет в порядке. Это я только что понял, как раз когда ты вошла, а я забавлялся с Рикки. У меня есть свидетель. Тогда ночью я привел Анжелику к Рикки. Это было в тот день, когда он ходил к зубному врачу, и когда мы были у него, часы пробили два. Он это помнит и Анжелику тоже. Называет ее своей другой мамой, той, которая была у него до того…
— Билл! — Это взорвалось как бомба. Взглянув на нее, я разом избавился от своей эйфории. Лицо ее утратило всякий цвет, вместо губ была тонкая прямая линия.
— Ты же не собираешься втягивать в это Рикки?
— Но, милая…
— Ты сошел с ума! Такого маленького! Ему только шесть. Тащить его в полицию с такой невозможной, заученной историей! До смерти его напугать, манипулировать им…
— Но, Бетси, это же единственная возможность спасти Анжелику.
— Спасти Анжелику! Только это тебя и интересует! И нет дела до Рикки. Тебе все равно, что с ним будет, что до конца жизни он не избавится от мысли, что его мать была осуждена как убийца. Если ты втянешь его и если ему придется предстать перед судом, он же никогда, до самой смерти этого не забудет.
Бетси была вне себя. Но не гнев ее напугал меня и сломал. Нет, ее взгляд, полный бессилия и сознания своего поражения. Почему же я не понял, что, втягивая Рикки, я посягаю на основу ее существования? Как я мог быть таким тупицей и ожидать, что она сможет справиться с чем угодно, что выдержит все?
Хотел было приласкать ее, но, резко вырвавшись, она села на кушетку.
— Пожалуйста, — сказала она. — Как тебе будет угодно. Я запретить не могу. Это твой и ее сын. Не мой.
Будь это кто-то другой, не Бетси, какая-нибудь заурядная, простая, эмоционально неразвитая женщина, ее истерический тон так не испугал бы меня. Но в том, что касалось Рикки и суда, разумеется, она была права. Тут я недодумал.
Сквозь севшее горло я еле выдавил:
— Прости, Бетси. Мне очень не хочется этого делать. Но если это единственная возможность спасти невиновную женщину…
— Невиновную? Откуда ты знаешь, что она невиновна?
— Но, милая, я же тебе говорил. Я… Господи, ты же не думаешь, что я все выдумал, — или думаешь?
Она подняла на меня глаза. Полностью взяла себя в руки. Лицо ее стало холодной каменной маской.
— Не знаю, выдумываешь ты или нет. Не думаю, что это вообще имеет значение. Но ты не должен был лгать мне.
— Лгать?
— Не надо было говорить, что ты меня любишь. А я на миг в это поверила.
Снова взяв в руку свой стакан с мартини, в упор взглянула на меня.
— Может быть, она невиновна. Может быть — нет. Но одно теперь ясно. Впрочем, я всегда это знала. Хоть и уговаривала себя, и временами это даже получалось. Ну да, ты же восхищаешься мной. Считаешь идеальной женой и матерью и все такое подобное, но женщина, которую ты любишь, — это Анжелика.
Подняв стакан, она жестом поздравила меня с этим.
То, что она сказала, было достаточно плохо, только кое-что еще ухудшило значение ее слов, ибо раз уж мы зашли так далеко, какая-то темная сторона моей натуры, о существовании которой я и не предполагал, вдруг вылезла с вопросом: а не правда ли хоть отчасти то, что она сказала?
