Виктория Платова - Корабль призраков
– Вот как! – Это был неожиданный поворот сюжета, и я насторожилась. – Значит, ему нравятся татуировки. Откуда ты знаешь?
– У папочки было три любовницы. И у каждой из них была татуировка.
– И у Наташи? – Господи, зачем я только ляпнула о ней, зачем я только упомянула это имя! Карпик покраснела и выпалила:
– Он тебе рассказал об этой гадине?
– Мы коротали время, пока ждали тебя… Думаю, ты поступила, как beast.
– А мне плевать. Если бы она была настоящая… Я сразу пойму – когда настоящая. Я сама найду ему… настоящую.
– Настоящую для него или для тебя?
– Для него… Для меня… Не важно.
– Это важно. Ты же умная девочка. Эта Наташа, она, должно быть, очень страдала…
– Никогда не говори мне о ней больше… Если мы друзья.
– Хорошо. Успокойся. Это больно? – спросила я у Макса о татуировке, сменив тему. Я сдалась. В конце концов, я не мать и не гувернантка. И даже не репетитор по алгебре. Пусть девчонка делает что хочет. Пусть разрисует себя с ног до головы, мне все равно.
– Очень больно, – сказал он. И с уважением посмотрел на Карпика.
– Очень-очень, – засмеялась Карпик.
– Смотрите, вам объясняться с ее отцом.
– А мы ничего ему не скажем. Я не покажу ему…
– Дело твое. – Я слабо представляла себе, как Карпик собирается скрыть татуировку на плече. – Но учти, девочка: если прячешь что-то одно, то всегда приходится прятать и другое.
– Я учту. Я покажу ему, когда мне исполнится шестнадцать лет.
– А если вы поедете куда-нибудь в Рио на следующий год? Или в Ниццу? Что, так и будешь сидеть на пляже в рубашке с длинными рукавами?
– Может быть.
– Представляю, как это будет выглядеть.
– Я вообще не поеду на море. А если и поеду, то куда-нибудь на Север, – подумав, высказала предположение Карпик. – И вообще, море не должно быть теплым. Так Макс говорит. Правда, Макс?
– Правда, – подтвердил Макс. – Море должно быть холодным. Море должно быть не для развлечений, а для работы.
– Слышала? – Карпик торжествовала.
– Ну, хорошо. Не буду спорить с профессионалами. Тогда зачем ты ее делаешь? Кому ты ее будешь показывать? Соседке по комнате у себя в интернате? Или папиным подружкам?
– Всем папиным подружкам я буду показывать только на дверь.
– Понятно. Ты просто страшная эгоистка. Но почему все-таки черепаха? Потому что у папы такая же? – невинно спросила я, вся внутренне содрогаясь от возможных вариантов ответа. От одного-единственного варианта.
– Нет, у себя на теле папа таких вещей не приветствует. Он говорит, что всегда нужно помнить о том, как будет выглядеть татуировка, когда тебе исполнится восемьдесят семь лет. Не очень приятное зрелище, говорит папа.
Слава богу.
Слава богу, подумала я. Один из подозреваемых отпал, круг сузился. И это знание я получила просто так, за здорово живешь, не прикладывая никаких усилий. Нужно поощрить за это Карпика.
– Так почему черепаха, правда? – снова спросила я смягчившимся голосом.
– Потому что это символ вечности.
– Странно. Я всегда думала, что символ вечности – это змея, кусающая себя за хвост.
Карпик нахмурилась: я видела, что змея, да еще кусающая себя за хвост, на секунду покорила ее воображение. Но потом она решила все же сохранить верность своей черно-красной черепахе.
– Черепаха мне нравится больше.
– Черт с тобой, – вздохнула я.
– Мне нравится, когда ты так говоришь, – засмеялась Карлик.
– Мне тоже. Только не задерживайся здесь, пожалуйста. Папа волнуется, он уже готов начать поиски.
– Он очень злой?
– Он уже устал злиться.
– Хорошо. Скажи ему, что я скоро приду… И еще… Знаешь что… Ты мне дашь ключ?
Я приподняла брови и выразительно посмотрела на Макса.
– Не бойся, – успокоила меня Карпик. – Макс никогда не слушает то, что ему не нужно слушать. Правда, Макс?
– Правда.
Я отдала ей ключ, – в конечном счете она имела на это большее право, чем я, – и поцеловала ее в макушку:
– Долго не задерживайся.
– Может быть, ты придешь к нам с папой вечером?
– Нет. Мы сегодня ночью должны кое-что отснять. И мне необходимо как следует выспаться.
– Что отснять?
– “Эскалибур” с моря.
– Здорово! А мне можно? Только посмотреть.
– Нет. Это будет очень поздно…
Вадик разбудил меня в половине четвертого утра. Нужно было отправляться на съемки ночного “Эскалибура”. Корабль стоял, и было непривычно тихо. Я с трудом поднялась. Я долго не могла заснуть накануне, а когда заснула, то получила причитающуюся мне порцию кошмаров. Вернее, это был один непрекращающийся кошмар: в нем я бродила по бесконечным лабиринтам корабля, одну за другой открывая все двери универсальным боцманским ключом. И за каждой дверью видела убийцу. С родимым пятном вместо лица.
Подушка и простыня были влажными от пота. Если так будет продолжаться и дальше, мне вообще придется отказаться от сна.
– Ты стонала, – сказал Вадик. – Даже ночью не даешь мне покоя.
– Извини.
– Если хочешь не провалить съемку, быстрее собирайся.
– Да, конечно.
Пока я натягивала на себя все имеющиеся в чемодане теплые вещи, в дверь осторожно постучали. Когда Вадик открыл дверь, на пороге нарисовался второй помощник Суздалев. Чисто выбритый и благоухающий немыслимым одеколоном “Красная Москва”.
– Готовы, товарищи кинематографисты? – спросил он.
– Всегда готовы, – ответил Вадик, с укоризной глядя, как я ползаю под кроватью в поисках шерстяных носков.
– Тогда жду вас на кормовой палубе через пятнадцать минут.
…Через пятнадцать минут мы уже стояли возле портальных лебедок и наблюдали, как два матроса под руководством Суздалева спускают на воду небольшую, хрупкую на вид лодку. Она была куда менее внушительной, чем спасательная шлюпка, в которой я нашла папку Митько. Перед тем как опустить ее, Суздалев приказал нам занять места.
– Ваша лодка выглядит… Как-то несерьезно, – попеняла я Суздалеву. Тот поморщился:
– Во-первых, это называется не лодка, а фанц-бот. Он и должен быть легким. Иначе между льдинами не проскочишь. А во-вторых, оставьте ваши замечания при себе.
Кроме нас с Вадиком и Суздалева, в бот погрузился матрос Гена, оказавшийся по совместительству еще и мотористом. Он устроился на корме, возле мотора, зевнул и со скрытой неприязнью посмотрел на нас: черт вас несет на льдины в четыре часа утра, выспаться не даете, черти. Нас аккуратно опустили, и спустя несколько минут бот уже покачивался на тихой воде. От воды шел холод, и я невольно втянула голову в плечи и поежилась.
– Как далеко мы должны отойти? – спросил Суздалев Вадика, расчехляющего камеру. Меня он решил игнорировать.
– Метров на сто – сто пятьдесят. Снимем пару-тройку общих планов, и можно возвращаться. Много времени это не займет.
Господи, зачем я только поехала, подумала я, Вадик бы отлично справился и без меня. Из тягостных размышлений меня вывел Суздалев.
– Держите фонарь, – сказал он, – иначе напоремся на льдину, мало не покажется.
Я безропотно взяла фонарь и поставила его на колени.
– Вам придется держать его повыше.
– Хорошо.
Гена запустил мотор, моментально прорезавший тишину ночи, и бот оторвался от корабля.
Второй помощник подстраховался: льдин оказалось не так уж много, а те, что попадались, мы обходили без всякого труда. Их срез был довольно внушительных размеров, что-то около полуметра, а то и больше. Изловчившись, я коснулась одной из них, и смерзшийся лед обжег меня. Вода тоже оказалась обжигающе холодной.
– Апрель месяц, надо же… В Москве все уже в плащах шастают, а здесь сплошные льды, – сказал Вадик.
– А в Антарктиде круглый год льды, – вклинился моторист Гена, и после этого глубокомысленного замечания все надолго замолчали.
Медленно удаляющийся от нас “Эскалибур” представлял собой почти фантастическое зрелище. Он по-прежнему был слабо освещен и казался наспех вырезанным картонным корабликом, пришпиленным к черному занавесу домашнего театра. Ярко горели только два сигнальных огня – на корме и на борту. Да еще подсвеченная рубка казалась плывущей над невидимыми морем и небом. Приглядевшись к затемненному борту, можно было различить еще одно теплое круглое пятно иллюминатора: кроме нас и вахтенных, не спит кто-то еще, надо же…
– Странно, – задумчиво сказал Суздалев. – Я ведь не включал его.
– Забыли погасить свет в каюте? – спросил Вадик, нацелив камеру на “Эскалибур”.
– Не в своей. Да я и не включал его. Зачем включать свет днем?
– Какие-то проблемы?
– Да нет. Просто понять не могу.
Гена заглушил мотор, и почти мгновенно наступила тишина. Впрочем, она оказалась недолгой. Спустя несколько минут сквозь нее стал проступать странный, едва различимый гул. Сначала он был монотонным, как шум работающего двигателя, как плеск водопада, как шелест затяжного дождя за окном. И только потом стали проявляться отдельные звуки, складывающиеся в какую-то сложную и слаженную партитуру. Звуки были похожи на отдаленный стон, потом послышались всхлипы, потом – тоненький, как игла, плач ребенка…
