Эд Макбейн - Крах игрушечного королевства
«Дадим ей еще пять минут», — подумал он.
Лучше убедиться, что она не забыла дома какую-нибудь фигню и не захочет за ней вернуться.
По словам Лэйни Камминс, в Калузе до сих пор существуют тупички и переулки, попав в которые, можно подумать, что время потекло вспять. Ее дом вместе с примыкающей к нему студией стоял как раз в одном из таких переулков. Именно так должна была выглядеть Калуза — а на самом деле и вся Флорида, — в сороковые-пятидесятые годы.
Я никогда не считал Калузу тропическим раем. Даже весной, когда все вокруг цветет, здесь не наблюдается такого буйства красок, как, скажем, на Карибских островах. На мой взгляд, преобладающим цветом в Калузе является отнюдь не зеленый, а бурый, как будто трава, кусты и деревья покрыты изрядным слоем пыли. Даже бугенвилия и гибискус кажутся какими-то вялыми и блеклыми по сравнению со своими собратьями, произрастающими в настоящих тропиках.
Но в апреле…
Апрель — тот самый месяц, когда к Лэйни впервые пришла идея сделать Глэдли, и тот самый, когда я валялся пластом в отделении интенсивной терапии больницы Доброго Самаритянина и пребывал в коме, — так вот, апрель — это совсем другое дело.
Лэйни рассказывала, что в апреле улочка, на которой она живет, превращается в настоящие джунгли, и о цивилизации напоминает только узкая полоса асфальта. Вход на Северную Яблочную улицу — не путать с Южной Яблочной — находится в полутора милях от моста, соединяющего Шуршащий риф с материком. У въезда стоит дорожный знак, обозначающий тупик. В полном соответствии с этим знаком Северная Яблочная улица пробегает два квартала, потом плавно разворачивается и движется обратно.
Пройдясь по этой улочке — стоящие на ней дома крыты гонтом, а на окнах висят жалюзи, — вы можете полюбоваться, как выглядела Калуза в старые добрые времена, пока не стала землей обетованной для паломников со Среднего Запада и из Канады. Здешние дома буквально тонут в густых зарослях капустных и карликовых пальм, красных бугенвилий, розовых бугенвилий, пурпурных бугенвилий, белых бугенвилий, образующих сплошную стену, неряшливых перечных деревьях, увешанных лохмотьями испанского мха, золотых деревьев, усыпанных желтыми гроздьями, розового олеандра, золотой аламанды, лилового вьющегося лантана, красновато-ржавого креветочника, желтого гибискуса, розового гибискуса, красного гибискуса, бутылочных деревьев с их длинными красными соцветиями — последнее прибежище ботанического великолепия Калузы, рай для птиц, чье яркое-оранжевое или синевато-пурпурное оперение то и дело мелькает среди растительности.
Жители этой улицы утверждают, что это последний уголок настоящей Флориды.
Они, пожалуй, имеют в виду, что этот уголок выглядит одновременно захолустным, заросшим, диким, зловонным, потайным и безмолвным. Вам так и кажется, что сейчас на дорогу вперевалочку выйдет аллигатор или из-за кустов появятся полуобнаженные калузские индейцы. Вместо этого вам на глаза попадаются загорелые молодые солнцепоклонники — некоторые из них действительно ходят полуобнаженными. Они проживают здесь по шесть-семь человек в доме и берутся за любую работу, позволяющую проводить пять дней в неделю на открытом воздухе, и два — на пляже. В двух кварталах, образующих Яблочную улицу, проживает больше садовников, чистильщиков бассейнов, маляров, красящих здания, мойщиков окон, водников-спасателей и лодочников, чем во всем штате Небраска.
По крайней мере три здешних дома занимает публика, претендующая на принадлежность к миру искусства, но как раз в этом нет ничего необычного ни для штата Флорида в целом, ни для Калузы в частности.
Калуза любит называть себя Афинами южной Флориды. Это прозвище заставляет моего компаньона Фрэнка — перебравшегося сюда уроженца Нью-Йорка, — фыркать и ехидничать. Четыре человека из жителей Яблочной улицы гордо называют себя художниками, еще шесть — скульпторами, и шестеро — писателями. Но единственный профессионал, проживающий на этой улице, — это Лэйни Камминс. В конце концов, она опытный дизайнер, хотя ни одна из придуманных ею игрушек и кукол, как и изобретенная ею настольная игра, не расходилась так хорошо, как рассчитывали компании, на которые она работала.
Стены ее крохотной студии увешаны игрушками, которые она создавала сперва для компании «Мир игрушек» в Провиденс, где Лэйни работала в течение года после окончания Рисди, потом для компании «Детство» в Бирмингеме, неподалеку от ее родных мест, и наконец, для «Тойлэнд, Тойлэнд», уже здесь, в Калузе, где она проработала три года, а в январе этого года уволилась.
Идея сделать Глэдли впервые пришла к ней где-то в начале апреля — точной даты она не помнит, в чем честно и признается суду. Вокруг ее дома растет так много деревьев и кустов, что в студии всегда, даже среди ясного дня, царит полумрак. Потому она работает при свете большой лампы дневного света, которая висит над столом — зарисовывает приходящие ей в голову идеи, потом развивает их. При работе она всегда носит очки. Точнее говоря, она носит их постоянно, а не только на работе. Сейчас она сняла их исключительно по просьбе Мэттью, который хотел, чтобы судья Сантос заметил ее косоглазие и проследил связь между ее внешностью и обликом игрушечного медвежонка. Стробизм, — так называется этот дефект зрения, — появился у нее еще в детстве, когда ей было три года. По крайней мере, именно тогда ее мама заметила, что правый глаз ее дочки слегка косит. Исправить этот недостаток при помощи очков не удалось. Две операции также потерпели неудачу. Правый глаз продолжал косить. (Когда Лэйни было шестнадцать лет, ее мать по секрету сообщила подруге, что у ее дочки «косоглазие» — она почему-то не любила употреблять термин «стробизм»). Сейчас Лэйни рассказала суду о состоянии своего зрения, изящно обойдя тот факт, что слово «стробизм» происходит от греческого слова «стробос», что означает «косой» — так-то, ребята. Самое что ни на есть раскосое косоглазие, черт бы его побрал!
Глэдли пришел к ней из песенки.
В тот день она работала с раннего утра, возилась с моделью пожарной машины. Вести машину должна была кукла, а еще несколько кукол с длинными рыжими волосами — огненно-рыжими, почти такого же цвета, как сама машина, — должны были висеть по бокам. Лэйни как раз вылепила всех кукол из воска и прикрепляла их к модели машины, сделанной из деревяшек и проволоки, когда поймала себя на том, что напевает себе под нос…
Идеи действительно иногда появляются именно таким образом, — пояснила она суду.
…одну мелодию. А потом она запела ее вслух — старую детскую песенку:
— Мишка косолапый по лесу идет…
…и вдруг ей вспомнилось, что в детстве она иногда оговаривалась и пела «мишка косоглазый по лесу идет», и как над ней из-за этого смеялись. И внезапно она подумала «О Господи!» — ей представилась целая серия игрушек, которая начиналась с Глэдли Косоглазого Медвежонка, Черепашонка в распашонке — да мало ли сколько идей можно почерпнуть из детских песенок!
Она тут же отодвинула пожарную машину подальше, достала блокнот и начала рисовать — склоненная набок голова медвежонка, косящие глаза, черный треугольный носишко и простодушная улыбка…
И при этих словах Лэйни продемонстрировала суду первый набросок Глэдли.
— Ваша честь, я бы хотел предложить считать рисунок мисс Камминс вещественным доказательством.
— Возражения будут?
— Нет.
В тот день Лэйни сделала около двадцати эскизов с изображениями Глэдли. Она работала с утра до позднего вечера, захваченная лихорадочным порывом вдохновения, а потом пошла спать, усталая, но чрезвычайно довольная. Посреди ночи она проснулась от рези в глазах и пошла в ванную, чтобы закапать глаза «Визином». Потом Лэйни вспомнилось, какое жестокое разочарование она испытала, когда офтальмолог в Бирмингеме сказал, что вторая операция оказалась безрезультатной. И, стоя в ванной с пипеткой в руках, Лэйни подумала: «Я приведу в порядок глаза Глэдли!» — и снова помчалась в студию. Она нацепила свои очки и принялась рисовать очки для Глэдли.
— Я прошу считать эти восемнадцать рисунков мисс Камминс вещественными доказательствами, ваша честь.
— Возражения будут?
— Нет.
— Может быть, засчитать их как одно вещественное доказательство, мистер Хоуп?
— Как будет угодно суду.
— Тогда это будет пятым вещественным доказательством истца, — сказал Сантос.
— Насколько я понимаю, — начал я, — если надеть эти очки Глэдли на нос…
— Да.
— …то его глаза начинают выглядеть нормальными.
— Да. Если надеть очки и посмотреть на его глаза…
— Не могли бы вы продемонстрировать это? — перебил ее я, и протянул Лэйни медвежонка, на шее которого болтались висящие на цепочке очки. Лэйни взяла очки, водрузила их медвежонку на мордочку, поверх черного треугольного носика, и зацепила их дужками за медвежьи ушки.
