Андрей Молчанов - Форпост
И сейчас перед глазами его лежала тьма в прицеле ночного видения, окрашенная болотной ряской изумрудных проплешин и нитей, и была эта тьма ночной иракской пустыней, должной к утру превратиться в грязно-желтое песчаное море с застывшими барашками дюн с подчерненными краями и изредка вспыхивающими искрами кварцевой пыли. И стояли, как рубки подводных лодок на дрейфе в этом иссохшем море, огромные, иссеченные трещинами валуны, отполированные песчаными ветрами и впитавшие в себя за миллионы пронесшихся над ними лет столько солнца, что истекало оно из их раскаленного нутра через разрывы камня в полуденный зной зримым и ломким прозрачным маревом. Но сейчас в оптике прицела валуны выдавал лишь зеленый неровный абрис их силуэтов, похожий на призрачный мох.
Шел восьмой час его неподвижного пребывания в снайперской «лежке». Уже высох дневной и вечерний пот, коростой стянувший кожу, и ночной холод пустыни сжимал своими лапами дюну, в которую он зарылся, подобно местной хитроумной ящерице, и с утонувшим во мраке миром его связывали только линзы прицела и слепой зрачок винтовки, направленный в сторону далекой грунтовой дороги.
Поначалу в учебном снайперском взводе ему казались мукой и два часа, проведенные в неподвижной засаде на открытой местности. Затем счет пошел на четыре, на восемь, на сутки, – одни, другие, и какими же смехотворно скоротечными и праздными казались эти первые учебные часы овладения начальными навыками долготерпения, умения расслаблять и напрягать мышцы, ничем не выдавая маскировку, дышать нужными порциями воздуха и легко подавлять позывы кожного зуда, кашля и чиха!
Эта была его вторая армия, американская, а из первой, российской, вспоминалось напутствие старшины, обучавшего их, молодых солдат, поведению в дозоре: «Хочется пукнуть, но пукнуть нельзя, услышат фашисты, погибнут друзья».
Надо бы попробовать перевести это сегодняшним сослуживцам – повалятся с хохоту. Только рифмы бы подобрать…
Какая все-таки замечательная штука – память, эта удивительная машина времени, и как замечательно путешествовать в ней, замерев в бесконечной и нудной «лежке»!
И вот уже давняя зима, падающие на шинели снежинки, декабрьский упрямый морозец, неуверенный окрик ротного:
– Тише вы, дембели, люди спят!
Наверное, это был счастливейший день его жизни. Он помнил его отчетливо, до минуты.
Их подняли в пять утра, за час до побудки и ора дневального: «Рота, подъем!» Оделись в парадные кители, заранее бережно сложенные на табуретах, умылись ледяной водой из-под латунных кранов в пропахшей табачным смрадом умывалке и вышли на плац в декабрьское утро, а вернее, в стоявшую еще ночь. И в этой сине-черной темени, затопившей казарменные здания и приземистые хозяйственные пристройки, малиново горели сигнальные огни поджидавшего их кургузого старенького автобуса. Они забрались в его ледяное нутро, исподволь наполнявшееся душным теплом от прогревающегося движка и, не веря глазам, смотрели, как отдаляется и тонет в лиловой ночной туши здание сонной казармы. И вот оно исчезло, как тяжкий дурной сон, и потянулась внезапная рассветная полоса, выдавливая непроглядность горизонта, и они зачарованно глядели на эту ширящуюся полосу света, сулившую свободу, отдохновение и будущее, казавшееся им, дембелям-десантникам, конечно же, ослепительно-счастливым, бесконечным и прекрасным. Перед ними расстилался рай. И предвкушение этого рая предстоящей жизни и свободы обрывало дыхание и радостной тревогой холодило нутро.
Затем был вокзал, поезд, а потом он вышел на родной станции метро «Университет», вдохнул морозный спокойный воздух, пронизанный ленивыми снежинками, и поехал домой, к маме и папе.
Открылась дверь знакомой квартиры, захватило дух от восторга возвращения, и поплыли в глазах милые родные лица… Кололо нёбо морозное шампанское, серебряная зачерненная ложка черпала – сколько ты хочешь! – восхитительную гущу салата оливье с крабовым, в оранжевых подпалинах, рассыпчатым мясцом, доставались из духовки загоревшие в ее жару пирожки…
Ну, вот и прощайте два годика рабства, оброка в неволе, в муштре, бесконечных учениях, прыжках с парашютом, в бессонных дежурствах по роте, в казарменной выхолощенности жизни… Впрочем, стоит ли жалеть о такой закалке? Большой вопрос! И, может, прав был ротный, когда говорил, что эта закалка многим жизнь продлит. Да и со службой ему, Серегину, повезло, в полку он считался неким уникумом. Стрелком номер один. Еще в учебной роте, на первой неделе службы, при начальных упражнениях по стрельбе из автомата, без пауз выбил три «десятки» тремя же патронами, чем изумил взводного и комбата. Командиры потребовали повторения стрельбы, выдав ему уже пять патронов. И вновь тот же результат, хотя автомат в руках он держал впервые. Школа стрельбы из «мелкашки», впрочем, за его плечами была, он занимался биатлоном, но вскоре, несмотря на достижения, забросил это увлечение, к тому же не испытывая никакой тяги к оружию. Однако талант стрелка в нем был заложен природой, и порой, стреляя вслепую, он словно органически ощущал единство пули и цели, безошибочно направляя ствол даже на едва угадываемую вдалеке мишень.
– Эй, Снайпер, где болтаешься? Тебя к командиру полка, шевели поршнями. – Дежурный по роте – рыжеволосый прыщавый верзила, оправил ремень с пристегнутым к нему штык-ножом, усмехнулся глумливо. – Начальство из дивизии прибыло, бухают в столовке, про тебя базарят… Полкан наш клянется, что ты в рубль железный из «калаша» с трехсот метров попадание устроишь, а комдив на спор свои золотые «котлы» на сук повесить готов… Лично слышал, падлой буду. В общем, везуха у тебя: попадешь в часики, от комдива – кнут, не попадешь: от полкана – розги…
Как в тумане, окруженный толпой подвыпивших возбужденных офицеров, он дошел до стрельбища, располагавшегося рядом с казармой, получил зеленый остроконечный патрон, утопил его в обойму и передернул куцый крючок затвора.
Он видел только черточку золотистого блеска от корпуса этих часов, подвешенных на покачивающейся от ветерка ветке, а циферблат, тяжесть механизма, торопящего свои шестеренки надлежащим им ходом, достраивал в воображении, привязывая подрагивающую на нити вещицу к колу прицела, ловя верхним его краем неразличимую сердцевину цели, уводя его вправо наперекор коварному ветерку, должному хоть и на чуть, но отклонить пулю… Но вот вертикаль прицела словно вросла в пространство, закаменели кисти и локти, вот блик позолоты часов утвердился в разрезе прицельной планки, и теперь – не прозевать мгновение выбора, наполняющее все твое существо пониманием его безошибочности…
Цевье в облезлом лаке покоилось в его ладони, локоть был крепко прижат к боку, запястье застыло, а тем временем какой-то потаенный участок его мозга решал комплексную задачу определения цели, оценки ее качений и прицеливания, что было даром свыше, подобно дару художника или поэта. Все его тело оцепенело. За исключением указательного пальца, который двинулся по твердой прямой, без смещения, плавно отходя назад, не нарушая положения автомата в руках. В воздух вылетел латунный пузырек стреляной гильзы, выброшенный стремительным затвором.
И пускай пуля еще воет в полете, а приклад не вдавился в плечо, но он уже знал: попал! Выиграл!
Нет, промазал… Не торкнулось под сердце органическое ощущение столкновения кусочка свинца с препятствием – в вату, в никуда канул он…
Но золотая черточка внезапно скользнула вниз – пропадая, утрачиваясь, уходя из пространства выстрела, исчезая бесповоротно, и тут-то полыхнула горячечная догадка: повезло, да как повезло!
Он промазал. Он взял чуть выше. Но он не промазал. И вспомнилась ненароком где-то и когда-то услышанная фраза: «Решение проблемы зачастую лежит вне плоскости проблемы…»
И тут же ворвался в сознание растерянный мат комдива, ровный «ох» его офицерских прихвостней, мелькнула сбоку кривая, но и опасливая усмешка комполка, неподалеку же от него – колом вытянувшийся с безразличным лицом ротный…
– Извините, товарищ генерал, – обернулся он к командиру дивизии. – Мне было жалко ваших часов…
– Не понял, боец… – Багровела в степном просторе стрельбища начальственная одутловатая морда с досадливо скривленной щекой, блестели холодно и зорко уставившиеся на него глаза генерала.
– Часы, говорю, у вас хорошие, должны ходить и ходить…
В глазах напротив мелькнуло недоверчивое понимание.
А вдали уже мельтешила задница расторопного адъютанта, ринувшегося за драгоценным имуществом командира, и вскоре, утирая пот со лба околышем фуражки, тот протянул комдиву ладонь, и лежали на ней безмятежно тикающие часы… Нить-подвес, просунутая в замок ремешка, была оборвана на сантиметр.
Комдив, ухватив этот кончик нити, победно продемонстрировал часы притихшей офицерской ватаге. Затем обратился к комполка:
