Андрей Воронин - Таможня дает добро
— Вот винтовка, — сказала она.
— Это не винтовка, Марина, это ружье. А патроны где Федор хранит?
— Я здесь все знаю, каждую вещичку, где что лежит. От меня у Федора нет никаких секретов.
— Точно никаких?
— Абсолютно, — тряхнула кудрявой головой Марина, — никаких!
— Ну и где же лежат патроны?
— В письменном столе, в нижнем ящике.
Она долго возилась, стоя перед столом на коленях, открыла его, криво выдвинула ящик.
— Вот они, родимые, Адам Михайлович, берите, сколько хотите.
В ящике письменного стола оказались две картонные коробки. На одной из них шариковой ручкой было крупно написано: «Картечь». Адам Михайлович взял два патрона, затем поднял ружье, лежащее на ковре. Переломил его, сунул патроны в стволы, защелкнул.
— Тяжелое оно. И как это мужчины не ленятся с такими ружьями по лесу ходить? Мы две недели назад с Федором ворон стреляли… — И как? — спросил Адам Михайлович.
— Две он застрелил. А я, как ни старалась, так ни в одну и не попала.
— Понятно, — Адам Михайлович Самусев тихо взвел курки. Они мягко щелкнули.
Марина поднялась от стола и вновь икнула.
— Не собиралась я сегодня пить, да настроение паршивое. И вы меня все упрашивали, а я девушка такая, что отказать красивому мужчине не могу, вот вы и воспользовались женской слабостью. И напилась, черт бы меня подрал, — она увидела, как стволы медленно поднялись и застыли на уровне ее груди. — Э, э, я не боюсь, — сказала она, — не надо так шутить. Федор говорит, что ружье на людей нацеливать нельзя, оно может выстрелить, — как мать непонятливому ребенку, говорила женщина.
— Конечно, может выстрелить.
— Вы меня так соблазнить хотите?
— Может быть…
— Оружие в руках мужчины меня всегда возбуждает…
Женщина прижала ладони к груди и пьяно улыбнулась. В этот момент громыхнул выстрел. Марину отбросило к стене, и она медленно осела. Ее розовая блузка на груди стала красной, кровь сочилась сквозь пальцы. Она лежала, неестественно подогнув ноги, юбка задралась, обнажив крутое бедро в кружевном черном чулке.
Адам Михайлович посмотрел на бесстыдно оголенную ногу и облизнул сухие губы.
— Стерва она! Была… — сказал он, выходя из кабинета Муратова.
Федор приподнял голову, на его губах пузырилась слюна. Он моргал, тряс головой.
— Это что там… такое? Что упало?
— Ничего, Федор, не упало, ровным счетом ничего, — держа в руках дымящееся ружье, произнес Самусев. — Вот только зачем ты свою Марину застрелил, а?
— Какую Марину? Где она? — Федор Муратов, все так же испуганно моргая, попытался встать.
Но слишком много водки влил в него Адам Михайлович, да и сам он еще до приезда ночного гостя в этом удовольствии себе не отказывал.
— Ты, Самусев, меня убить хочешь?
—- Да, Федор, — сказал Адам Михайлович, медленно поднимая двустволку и нацеливая ее прямо в лицо Федору Муратову.
— Ты это брось, не занимайся херней! Не станешь ты в меня стрелять! Зачем тебе меня убивать? Зачем, а? — Федор попытался подняться, его рот открылся.
Адам Михайлович ловко, словно неделю перед этим тренировался, сунул стволы в рот Муратову. Тот даже не успел взмахнуть руками, чтобы отвести двустволку, как Самусев нажал на курок. Федора откинуло на спинку дивана, из стволов стекал дымок.
— Вот и все, — пробурчал Адам Михайлович и принялся быстро вытирать ружье.
Когда Самусев убедился, что все отпечатки стерты, то взял еще теплые руки Муратова, извозил ими приклад, стволы. Затем стянул вместе с тапком носок с правой ноги Федора, сунул большой палец правой ноги в скобу курков и отпустил ружье. Адам Михайлович еще зашел в кабинет, приложил два пальца к сонной артерии Марины, убедился, что она мертва. Затем, недовольно морщась, словно у него болел живот, вышел в гостиную и принялся за дело. Тут он положил в свой большой портфель стакан, из которого пил, вилку, нож. Стул аккуратно поставил к стене, сдвинул на столе тарелки. И уже ничто не говорило, что в этом доме был гость — кто‑то третий, кроме хозяина и его любовницы.
Тщательно осмотревшись, сделав все, что, на его взгляд, было необходимо, Самусев надел черный плащ, кепку, взял в руку портфель. Локтем нажал на дверную ручку, толкнул дверь плечом, вышел на крыльцо и так же плечом дверь закрыл.
— Ну вот и порядок.
Через двадцать минут, прижимаясь к заборам, прячась в тени облетевших кустов, он добрел до своих «Жигулей», стоящих под деревьями на съезде с дороги. Сел за руль, неторопливо вставил ключ, как следует прогрел мотор и затем медленно, не зажигая фар, развернул машину и выехал на дорогу.
«Вот и все, полный порядок. Теперь никого Муратов за собой не потянет, даже если очень этого хотел. Теперь все можно будет списать на него. А мне до пенсии осталось совсем немного, девять месяцев, и я свободен. Свободен и богат.»
Глава 2
Сильно постаревший Адам Михайлович Самусев, высокий, желчный мужчина, точный возраст которого никому из местных жителей не был известен, уже лет десять все теплое время года, от последних морозов до первых, жил в деревенском домике между Калугой и Серпуховом, на берегу живописной русской речушки Тарусы. Местные жители привыкли к его долговязой фигуре. Каждое утро, если не было сильного дождя и ветра, он запирал свой дом и через двор спускался к реке, до которой от калитки было метров сто. На реке у него имелось несколько излюбленных мест, где Самусев рыбачил в одиночестве.
Дом, купленный Адамом Михайловичем, был оформлен на брата его покойной супруги. Но это никого из местных не интересовало. Мужчина держался одиноко, в гости ни к кому не ходил и у себя дома никого из деревенских принимать не любил. Разве что фельдшера, пенсионера, мужчину почти одного с ним возраста, что‑то около шестидесяти пяти лет. В старости разница в пять лет может быть и незаметна. С бывшим фельдшером, который жил в деревне, раза три–четыре в месяц Адам Михайлович Самусев под нехитрую закуску из поджаренной рыбы выпивал бутылку водки. Они разговаривали о политике, о депутатах и министрах, о президенте и о тех конфликтах, которые сотрясали развалившийся на куски бывший Советский Союз, в прошлом великую и могущественную империю, «державу», как любил величать свою родину Адам Михайлович, и за которую, если верить ему на слово, Самусеву было обидно до слез.
Местные считали Адама Михайловича скрягой, и попытки одолжить у старика денег на бутылку дешевой водки, как правило, заканчивались полным фиаско. Денег в долг Самусев никому не давал. И вскоре местные жители поняли, что лучше у старика в долг не просить.
Этот теплый майский день был похож как две капли воды на все предыдущие. Самусев проснулся за полчаса до рассвета, за полчаса до того, как золотистый шар покажет свой край над зубчатым еловым лесом на противоположном берегу реки. Адам Михайлович налил из стеклянной банки кислого молока в большую кружку, отрезал ломоть черного хлеба. Подойдя к окну, любуясь голубовато–серой дымкой, укрывавшей реку, притаившуюся за ивами, он стоя выпил кислое молоко и сжевал ломоть черного хлеба. Затем взял со стола пачку папирос, закурил, жадно затянулся. И уже минут через десять звякнул замок, ключ нырнул в карман телогрейки.
В руках Адам Михайлович нес две пластиковые удочки с дорогими, но уже потерявшими товарный вид импортными катушками, аккуратный подсак и брезентовую сумку от противогаза. Тут же, на крыльце, Самусев подхватил голубое пластиковое ведерко с гладкой, отполированной дощечкой. И с этим нехитрым скарбом, поправив серую, видавшую виды, вылинявшую от ветра и дождя соломенную шляпу с широкими полями, направился через огород к реке. Уже через пять минут Адам Михайлович был на своем любимом месте, на мостках между двумя ивами.
Эти мостки Адам Михайлович самолично сколотил восемь лет тому назад и последние годы лишь подновлял. Каждый день Самусев ловил рыбу. Местные на увлечение пенсионера смотрели скептично, если можно таким литературным словом назвать отношение деревенских к городскому человеку, который поселился и живет в деревне почти безвыездно.
Размотав удочки, посадив на крючки червей, Адам Михайлович забросил снасти, положил дощечку на ведерко, устроился поудобнее. Извлек из кармана пачку «Беломора», закурил, с жадностью ноздрями втянул запах дыма, такой яркий и аро–вдатный в этой утренней свежести. Он смотрел на воду, на камыш, подрагивающий и еле слышно шелестящий. Река была спокойна, как расплавленное стекло, но не горячее, а холодное. Адам Михайлович опустил в воду левую руку и ощутил, как струи чуть слышно прикасаются к коже пальцев.
— Хорошо, — прошептал он, выпуская струйку голубоватого дыма.
Правый поплавок, застывший прямо у камыша, слегка шевельнулся, и рука Адама Михайловича легла на гладкое удилище.
— Ну же, ну, — сказал он, словно уговаривая невидимую рыбу.
И рыба, будто услышала просьбу, потянула наживку сильнее, и поплавок, качнувшись, медленно пошел под воду. Адам Михайлович сделал подсечку, аккуратную, уверенную. Кончик удилища дрогнул, напрягся, леска натянулась, как струна. Самусев, даже не привстав, чувствуя, какого размера добыча, быстро поворачивая рукоятку катушки, взялся выуживать рыбу. Он подвел ее прямо к мостку и уверенным движением бросил серебристого подлещика граммов на триста пятьдесят прямо на доски.
