Кирилл Казанцев - Блатной конвейер
Но не только хорошие и талантливые мастера имели уважение начальства. Фома, например, или по-другому — осужденный Фомичев, — к поделкам никакого отношения не имел. Более того, Фомичев в разгар рабочего дня сидел в каптерке деревообрабатывающего цеха и пил чай. Его черная зэковская куртка, на вид совсем новенькая, аккуратно висела на плечиках у окна, а сам Фома в одной майке восседал за столом. И майка у него была не синяя, как у других «сидельцев», а белая. И на ногах у него в этот момент были удобные тапки. Рабочие ботинки, принятые к ношению в колониях всей страны, у него тоже имелись, но они сейчас находились в руках Ворчуна — хмурого седого осужденного, который надраивал их щеткой и фланелевой тряпочкой.
Фома любил уют и комфорт, любил он и порядок. Многие считали этого авторитетного пожилого вора консерватором, человеком старомодным во всем. И что касается воровских законов, и что касается элементарного быта. По этой причине Ворчун всегда носил с собой под курткой тапочки Фомы. Вдруг ему захочется где-то присесть, отдохнуть. Тут он и подбежит с тапочками. Правда, те, кто хорошо знал Фому, поговаривали, что за его внешней мягкостью, вялостью и вальяжностью скрывается изворотливый ум и жестокость.
— Налей-ка мне еще чашечку, — вялым голосом попросил, а не приказал Фома, ставя на стол опустевшую эмалированную кружку.
Ворчун мгновенно вскочил с низенькой табуреточки, на которой он приводил в порядок обувь своего босса, и кинулся к заварочному чайнику.
— Руки-то помой, — укоризненно покачал головой Фома. — Что ты такой неопрятный? С грязными руками и за посуду хватаешься.
Ворчун что-то пробормотал, тихо шлепая полными губами, и поспешил к раковине с краном. Фома со снисходительным видом ждал, глядя на рыхлую фигуру своей «шестерки». Умел Фома прощать маленькие слабости своим людям, даже любил это делать. Но боже упаси ослушаться его по-крупному, по важному поручению. Многие боялись его глаз, которые становились сразу колючими и не сулили ничего хорошего ослушнику.
Открылась дверь, и в маленьком помещении сразу стали слышны шум и гул производственного цеха. В каптерку вошел молодой суетливый парень без передних зубов и поспешно прикрыл за собой дверь.
— Можно, Фома? — чуть шепелявя, спросил он.
— Заходи, Крючок, заходи, — барственным голосом разрешил Фома и чуть приподнял одну бровь. От этого его лысый веснушчатый череп пошел мелкими складочками.
Крючок поспешно стал доставать из кармана пачку «Винстона» и распечатывать ее. Протянув раскрытую пачку Фоме, дождался, когда тот вытащит из нее сигаретку, потом щелкнул зажигалкой. Фома прикурил и с удовольствием выдохнул струю дыма. Поймав заискивающий взгляд Крючка, ногтем подтолкнул к нему пачку. Зэк тут же полез доставать из пачки сигарету и стал торопливо прикуривать. Лицо его было немного огорченным, потому что «Винстон» для него был слабоват. Он предпочитал «Приму» или «Астру», но денег в кармане Крючка не было и в ближайшем будущем не предвиделось.
Фома некоторое время с сожалением в глазах смотрел, как парень жадно затягивается сигаретой, потом пожурил его мягким голосом:
— Зря ты в карты играешь, Крючок, не везет тебе в картишки. Нету у тебя удачи в жизни.
— Фома, — удивленно прошепелявил парень, — так ты же сам велел с тобой играть.
— Так мне же скучно было. А ты бы не отказался. Ты все время проигрываешь, а садишься.
— Так… как же я могу отказаться? Ты же велел.
— Слабый ты, Крючок, — поскреб пальцами Фома костлявую ключицу, — нет в тебе стержня настоящего. Я для чего тебя при себе держу-то? Не для карт. В карты мне есть с кем поиграть, мне об жизни поговорить не с кем. А ты слушать любишь, впитываешь. Я вот на воле всегда себя окружал такими дружками, чтобы слушать любили. А знаешь почему? Не знаешь. Опыт жизненный хочу передать тем, кто около меня. Я ведь старый уже, Крючок, не ровен час помру.
— Ты че, Фома, какой же ты старый? — бросился возражать парень, покосившись на Ворчуна, который снова занялся ботинками. — Ты еще в силе, тебе и лет-то всего… шестьдесят только будет.
— Не в годах старость, Крючок, не в годах, — поучающим тоном возразил Фома и мечтательно поднял глаза к потолку. — Старость, она от насыщенности жизни, от опыта, который имеешь. Я вот на воле половину города держу, в большом авторитете я в Екатеринбурге. А почему? Потому что есть что передать вот таким молодым, как ты. Что для тебя главное в жизни, Крючок? Вот скажи мне как на духу!
— Для меня… чтоб по понятиям жить, ясное дело.
— Эх ты! По понятиям. Потеряли вы, молодые, понятия-то настоящие. Уважать старость и опыт разучились. Вам бы все своевольничать, вы все норовите свою масть поймать, спешите все.
Крючок несколько раз порывался ответить на заумные вопросы Фомы, но получалось у него только блеять. Никак он не мог привыкнуть к тому, что старый вор в разговоре вдруг переставал пользоваться феней, а говорил как обычные люди. Отвечать в таких же выражениях у Крючка не получалось, как он ни тужился. Не мог он выражать свои мысли без «блатной музыки». Крючок даже не подозревал, что Фома так развлекается, что он сидит сейчас с сигареткой и наслаждается умственными потугами своего собеседника.
Наконец Фоме надоело философствовать.
— Ну, что новенького принес, Крючок? Давай, рассказывай.
— Это… Шмак там… с этапом пришел. Говорит, что повидаться с тобой хочет. Вроде того… ты его знаешь.
— Шмак? — Фома без всякого выражения посмотрел на Крючка. — Повязали, значит, Шмака. А ведь говорил я ему, советовал. Все вы увлекаетесь, горячитесь, а жить надо спокойно. Приметил чего, спокойно планчик составил, подумал хорошенько, а потом без суеты все и сделал. А Шмак… Он и кулаками помахать любит, и гонор свой показать. Ладно, Крючок, вечером, как отбой будет, приведешь его ко мне.
Когда Фома говорил, что не любит суеты и шума, он не кривил душой. Но больше всего старый вор любил, чтобы было все по-его. И чтобы с ним не спорили. Поэтому и в отряде редко кто из маститых уголовников после отбоя засиживался за картами или пускался в иные развлечения. За последние годы, что Фома отбывал в этой колонии, побывали тут всего двое или трое воров, которым он был не указ. Теперь же в отряде царил полный порядок.
Когда Шмак вошел в бытовку, Фоме делали массаж. Что-то там у него сдвинулось, защемилось, и теперь Ворчун старательно разминал и растирал его костлявую желтую спину. Хотя вполне возможно, что старого хитрого вора ничего и не беспокоило в спине, а хотел показать он Шмаку, что полный здесь хозяин.
— Здорово, Фома! — расплылся Шмак в дружелюбной улыбке. — Привет тебе с воли. От пацанов, от Магомеда.
Фома смерил равнодушным взглядом плечистую фигуру уголовника и промолчал. Шмак недоуменно покосился на Ворчуна, на Крючка, и улыбка медленно сползла с его лица. Он хорошо знал Фому, знал, что угадать его настроение сложно. А сесть без разрешения или просто пройти дальше в помещение — запросто можно нарваться на неприятности. Хороший был человек Фома, но со странностями. Хороший, если не злить его.
— Ну, хватит, хватит, — сказал наконец старый вор и стал с кряхтением подниматься. — Иди, Ворчун, отдыхай. Если чего надо будет, так Крючок здесь. А ты иди, иди.
Шмак терпеливо ждал, пока Фома натянет свою зэковскую черную куртку и усядется на табурет посреди бытовки.
— Ну, здравствуй, Шмак, — наконец сказал старый вор, грустно глядя собеседнику в лицо. — Как же ты загремел-то сюда, голубчик? На чем погорел?
— Да фигня, Фома! — оживился Шмак. — По пьяни накосячил. Говорят, порвал кого-то малеха.
— Повезло тебе, — закивал Фома, — прямо ко мне и попал, в эту же зону. Бывает же такое!
— Ниче не бывает, — заверил Шмак, — это Магомед постарался. Он бабки кому надо сунул, вот меня сюда и направили. Все, говорит, Фоме веселее будет. Ты, говорит, как при нем тут был, так и там рядом побудешь.
— А что же Магомед тебя совсем не отмазал? — искренне удивился Фома. — Денег пожалел? Или ты ему дорожку перешел?
— Так ведь… — Шмак напоролся на подозрительный взгляд вора и осекся. — Он и так скостил мне статью, я ж по бакланке пошел. А так бы лет восемь тянуть. Этот, кого я… он сынок там чей-то оказался. Ну и… это Магомед меня вроде как наказал… чтобы я кулаками не махал…
— Ладно, ладно! — Фома кивнул на табурет. — Ты садись, чего торчком стоишь. Ну, рассказывай, как вы там без меня дела в порядке содержите.
Шмак вытер лоб кепкой, которую до этого мял в руках, и сел. Испарина на его лбу не осталась незамеченной Фомой. Рассказ Шмака был сбивчивый, торопливый. Он старательно несколько раз говорил, что Магомед строго велел ему быть при Фоме, во всем ему помогать, беречь и, вообще, быть правой рукой. Старый вор эти заверения пропускал мимо ушей и больше интересовался делами Магомеда да своей семьей.
