Анатолий Афанасьев - Первый визит сатаны
— Объясни тогда, почему ты ненавидишь Елену?
— Опомнись, Петечка! Ты ничего не понял. Да мы с ней как две сестры. Она могла бы стать тебе заботливой матерью, но женой не будет. Беги от нее, беги!
Посреди ночи, когда старушка чутко забылась во сне, Петр Харитонович вышел на кухню и покурил у окна. Собственное отражение на темном стекле было ему отвратительно. Голова на короткой шее тянулась к перекладине, как птичий клюв. Он открыл фрамугу и посмотрел вниз. Четвертый этаж. Лететь недолго, но, скорее всего, останешься жив. Хрустнет позвоночник, надломятся колени — и будешь сквозь слезы разглядывать звездное небо, пока не придут за тобой сердобольные санитары. Он вернулся в постель и с блаженной улыбкой заснул…
В полночь генерал захрапел на голом плече Елены Клавдиевны, будто тонул. Для его возраста она задала ему слишком большую нагрузку — он и сомлел. Брезгливо спихнула она кудлатую голову на подушку. Стареющее, распутное животное, не стоило из-за него выпроваживать Петю. Теперь придется перед мужем оправдываться — это скучно. Как он все же деликатно смотался. Наверное, поехал жаловаться злобной старухе на станцию «Динамо».
Елена Клавдиевна поднялась с постели, сходила в ванную, умылась, принесла кружку ледяной воды и хладнокровно выплеснула генералу на волосатую грудь. Он приходил в себя уныло.
— Одевайся, одевайся, Василек! — прикрикнула Елена Клавдиевна. — Петя может вернуться в любую минуту.
Генерал стоически преодолел первый приступ тягучей печеночной ломоты.
— Он что, догадался?
— Не слепой же.
— И часто ты ему такое устраиваешь?
— Не хами, Василек! Быстро, быстро!
— Сколько сейчас?
— Половина первого.
— Где же он бродит, наш Петро?
— Тебе-то какое дело?
— А ты большая стерва. Никогда бы не подумал.
— Вот она, обычная мужицкая благодарность. Тебе разве плохо было со мной?
— Увы, мне со стервами всегда нравилось. У меня тоже, видно, нутро поганое.
— И прослезись, генерал. Ну давай, давай, все, выкатывайся!
Еле вытолкала его из квартиры. Быстренько поменяла постельное белье. Ни при каких условиях не уснула бы на простынях, на которых сипел и ворочался этот жирный боров. С детства маялась повышенной брезгливостью. Не могла даже с матерью, с отцом есть из одной тарелки. Только за маленьким Алешей, пересиливая себя, подъедала кашку, курятинку. Выбрасывать вкусную еду было слишком глупо. Они тогда небогато жили. Теперь живут получше, но уже нет Алеши, да и мужа, кажется, скоро не будет. Впрочем, никуда он не денется. Он же понимает, что без нее пропадет. В этом мире Петр Харитонович как зяблик в зимнем лесу.
Забравшись в горячую ванну, распустив по воде пышную мыльную пену, Елена Клавдиевна погрузилась наконец в заветные мечтания. Она мечтала о том, как в одну прекрасную ночь перережет себе вены и в этой же ванне, задремывая, убывая, будет счастливо следить за коловращением кровавых струек в теплой воде.
4Алешу взяли в тиски особого пригляда. Как бы он себя ни вел, всегда у тюремщиков находилась на него зацепка. Дядюшка Гром устроил на него большую охоту. За полгода довел парнишку до синюшной худобы. Так он его воспитывал, возвращал в человеческий статус. Сам держась поодаль, лично в травле как бы не участвовал. Частенько дядюшка Гром вызывал к себе Федора Кузьмича, затеяв с ним какое-то особенное приятельство. Он с жаром растолковывал хмурому убийце, что еще немного надо им погодить и они Алешу не узнают, это будет уже совсем другой, новый человек, значительно лучше прежнего. Федор Кузьмич не вступал с глубокомысленным надзирателем в пререкания, отмалчивался, но так ни разу и не принял из его рук курево.
Он видел, каково приходится Алеше, и при возможности подкармливал его лишней пайкой, реквизированной у сокамерников. За Федором Кузьмичом по зонам тянулся слишком грозный след, чтобы кто-нибудь рискнул в открытую ему прекословить. Но недовольных, готовых при удаче сломать ему хребет, конечно, было предостаточно. Их Федор Кузьмич знал всех в лицо.
Алеша питался нормально, и в карцер удавалось дослать ему хлебушка с сальцем, не голод его угнетал. День ото дня он все глубже замыкался в себе, и это беспокоило Федора Кузьмича. Он напоминал парню, что почти половина срока отмотана и не стоит так удручаться, будто их загнали в могилу. Он был деликатен с Алешей, как с родным сыном. На работу их гоняли на химическую фабрику, где они часами дремали на мешках с удобрениями. На территории фабрики был выделен участок, куда допускались только заключенные. Работа была нехитрая: разгрузи машину, загрузи машину, вырой яму, закопай яму, — и все без нормы, сколько потянешь, столько сделай. Воняло на складе, как в преисподней, но к дурному запаху привыкнуть легче, чем к неволе. Их сюда водили человек по десять под присмотром двух солдатиков с карабинами. Один солдатик бродил по двору, подглядывая в заборные щелочки: нет ли где на примете бабенки. На свободной половине фабрики трудились расконвоированные, которые жили в бараках по соседству с лагерем, и там попадались смазливые девчушки, при этом духарные, с ходу готовые к любви.
На мешках с удобрением Алеша однажды и открыл наставнику свой дерзкий план. План сводился к небольшому домашнему бунту. Обеих солдатиков о стену башкой — и связать. Потом со стволами вернуться в зону и захватить заложников. Технически Алеша все продумал до мельчайших деталей. Надо было подгадать, чтобы на выходе дежурила смена Потапыча. С ним можно сговориться заранее за пять-шесть кусков. Он бригаду пропустит без шухера. В заложники можно брать кого угодно, но они прижучат дядюшку Грома. Заранее об этом никого уведомлять не надо, иначе уголовная братва перебздит. Никто не поверит, что дядюшку Грома можно повязать, как овечку. Он страху на преступничков нагонял десятки лет, редкая отчаянная башка в зоне не считала его неуязвимым и бессмертным. Вдобавок невозможно было точно высчитать, кто из деловых ссучился и пашет на дядюшку. Зато когда дядюшку Грома они запеленают, бунт сразу примет нормальный бесшабашный размах. Можно будет от души погудеть денек-другой, а потом уползти по норам и зализывать раны. Чем бы затея ни кончилась для кого-то по отдельности, дядюшку Грома они навсегда укоротят. От унижения он морально не оправится. Его слава навеки померкнет.
Теоретически замысел показался Федору Кузьмичу нетрудным, он только спросил:
— Алеша, на хрена тебе это надо? Не будет Грома, посадят другого дуролома. Дело не в человеке, а в месте.
— Правильно, — согласился Алеша. — Но если ты мне не поможешь, я и один все устрою, с каким-нибудь Ваньком сговорюсь.
Федор Кузьмич пообещал подумать. Как назло, в тот же вечер по наущению дядюшки Грома Алешу в коптерке отметелили до полусмерти трое битюгов. Он никого в темноте не признал. Били молча, без роздыху, и только один измененным голосом передал поклон от дядюшки Грома. От коптерки до барака сто метров Алеша два часа переползал. Вина его была лишь в том, что он пустил слушок про дядюшку Грома, будто тот, дескать, ни с какой бабой справиться не способен, потому что у него яйца оторванные. Алеша с подробностями сочинил, как дядюшку Грома еще в детприемнике покалечили за раннее мужеложство. История была забавная, весь барак от хохота трясся. Два денька прошло — и на тебе, расплата. Федор Кузьмич прощупывал посиневшему хлопцу поломанные ребра, мял печень, почки. Алеша с трудом удерживался на плаву сознания.
— Видишь, Федор, он меня замочит. Играет как кот с мышкой. Какой же у меня выход?
Федор Кузьмич вынужден был согласиться, что действительно, выход один — нанести ответный удар. Он выругался так злобно, что покачнулись койки второго яруса. Ради Алеши он готов был продлить себе срок, но ему это было тошно. К деньку прибавить денек — будет уже два дня, а к году годик — тут тебе и бесконечность. Федор Кузьмич время осязал пальцами, как ползущее насекомое.
— Через недельку оклемаешься, — ласково улыбнулся он Алеше, — и подергаем дядюшку за усы. Спи пока, ни о чем не думай. Выздоравливай.
Солнечный июньский вторник они выбрали для лихого праздничка. Только накануне Алешу выписали из лазарета. Глаза его пылали лихорадочным, сумрачным нетерпением. Федор Кузьмич понял, не уговоришь парня еще малость потерпеть, поднакопить силенок. Да и прав Алеша: мало ли что в любой момент учудит дядюшка Гром, какую крайнюю воспитательную меру примет, — разве его переждешь. Федор Кузьмич, пока подельщик болел, привлек к делу двоих мужичков из бригады, больше и не требовалось поначалу. Эти двое, Осип и Шнырь, были вполне благонадежны, потому что были натуральными дебилами. Оба ни читать, ни писать не умели, но когда им сулили что-то хорошее, сразу смекали свою выгоду. Оба тянули по тяжелейшей статье, но ее им смягчили до десяти годов за умственную и психическую неполноценность. Кто полагает, что все дебилы на воле, а в заключении одни хитрецы, тот здорово ошибается. Недоумков в тюрьме еще больше, чем на свободе, и там из них так же веревки вьют. Федор Кузьмич пообещал Осипу и Шнырю каждому по бабе и двое суток кормить обоих мясными консервами. Взамен они должны будут в назначенный час подчиниться ему беспрекословно и делать все, что прикажет: хотя бы пришлось кого-нибудь на куски разорвать. Дебилы, услыша про награду и веря Федору Кузьмичу, как отцу родному, только и зудели каждый Божий день, когда же да когда же и кого же?.. Федор Кузьмич не сомневался, что они с Алешей и сами управятся, дебилов приготовил для подстраховки, как опытный военачальник всегда держит резерв за бугром.
