По субботам не стреляю - Белоусова Вера Михайловна

Она могла не продолжать. Если он не был Потемкин по паспорту, то так Никита мог называть только одного человека... Впрочем, позвольте, почему одного? Откуда такая железная уверенность? Не слишком ли это самонадеянно с моей стороны? Мало ли у него было дам! Вдруг какая-нибудь из них ему изменила? Мне так хотелось в это поверить, что я уже почти поверила, и даже открыла рот, чтобы изложить свои соображения сестре, но, видимо, моя броня уже дала трещину, и мысль, от которой я так долго пряталась, вдруг предстала передо мной во всей своей красе. Надо думать, вид у меня был еще тот, – во всяком случае, Маринка вдруг бросилась меня утешать:

– Погоди психовать, Ириша. Во-первых, мало ли на свете Потемкиных! Во-вторых, мало ли кого он мог так называть!

Конечно, она ни одной минуты не верила в то, что говорила. Мне, впрочем, было уже все равно: то, что я осознала несколько секунд назад, отметало все сомнения и надежды. Это было уже не предположение, а факт – чистенький, аккуратненький, без всяких изъянов.

– Помнишь, я отказалась говорить с тобой про Костю? – начала я, разрывая на мелкие части обертку от печенья и изо всех сил стараясь говорить спокойно. – Так вот... В субботу он должен был заехать за мной днем, но позвонил – сказал, что не успевает, – и приехал только вечером. В крайне встрепанном виде... Но не в том дело. Я рассказала ему про записную книжку и про то, что хотела ее забрать. Про то, что была в тот день у Никиты, то есть не у Никиты, а на лестничной площадке... В общем, все рассказала... Ты понимаешь, что я говорю? Я сказала ему про записную книжку...

– Понимаю, Ирка. Пожалуйста, не сходи с ума. Про записную книжку. Чего здесь не понять?

– Слушай дальше. В понедельник он улетел в Женеву. А я поговорила со следователем и стала «невыездная». В среду он позвонил, стал говорить про нашу поездку, и мне пришлось сказать ему, что дело швах... Он, конечно, очень расстроился и высказался примерно в таком духе: сама виновата, нечего оставлять визитные карточки где попало.

– Визитные карточки? – переспросила сестра.

– Вот-вот, я тоже удивилась. А он – слушай, Маринка, слушай внимательно, – он замялся – понимаешь?.. Замялся – и сказал: «Как собачка». А я обиделась... Я, дура, еще обиделась! Я думала, он мне хамит. А он не хамил, он выкручивался. Ляпнул – и выкрутился. Понимаешь?

– Ничего не понимаю, – растерянно сказала сестра. – При чем здесь визитные карточки?

– Вот! Вот именно! И я о том же: при чем здесь визитные карточки? Сейчас, когда мы прощались с господином Евреем, я хотела дать ему свою визитку. Полезла в сумку – а визиток нет. И быть не может. Они лежали в записной книжке, понимаешь? В той самой записной книжке... Но ведь Костя-то об этом не знал! Черт побери! Неоткуда ему было об этом знать! Помнишь, ты сказала: вы и убили, Родион Романович... Дескать, никому другому моя книжка не нужна. А вот нужна! Он бы обязательно ее забрал – просто так, на всякий случай, чтобы моих следов в той квартире не было. Понимаешь? И Потемкин этот... Это так на Никиту похоже! О господи, и цыган!.. Ну, конечно! Все одно к одному... Чем Костя не цыган? Смуглый, черный, курчавый... Он мне сам говорил, что его часто за цыгана принимают. И был он в тот день как раз в синей рубашке!..

– Сильный номер! – растерянно пробормотала сестра.

Какое-то время мы молчали, бессмысленно глядя друг на друга. Потом Маринка вздохнула, потерла рукой лоб, словно просыпаясь, и заговорила негромко, обращаясь не столько ко мне, сколько к самой себе:

– Значит, что у нас получается?.. Без чего-то два Никита поговорил с Потемкиным, позвонил Еврею, потом выгнал Лильку, пошел в ванную и позвонил тебе. Причем зачем-то наврал, что обедает с Евреем в ресторане, – и это уже решительно ни на что не похоже, тут ты абсолютно права... Остается лишь гадать, был ли в этом вранье какой-то смысл, или он просто болтал невесть что... Около половины третьего к нему должен был прийти... э-э... – она замялась, – ну да, ничего не попишешь... Костя, а без чего-то три Еврей уже обнаружил Никиту... Н-да... Мотив – ревность... Ревность – это, конечно, мотив... Но что это, скажите на милость, за африканские страсти? До чего же надо было дойти, чтобы все поставить под угрозу! Всю жизнь... Чем ему так уж мешал Никита? Ты-то при нем, так или иначе... Не вижу смысла. Нет, не получается. Уж больно странно! Шантаж? Могла ли эта нелепая запись иметь какое-то отношение к Косте? Допустим, Никита что-то о нем узнал и грозился сообщить тебе...

– Допустим, – тупо согласилась я.

– Ничего не «допустим»! – перебила сестра. – Зачем ты со мной соглашаешься? Ты должна спорить, чтобы стимулировать мой мыслительный процесс. Спроси, например, какого черта он все-таки написал это на бумажке? Чтобы не забыть?

– Какого черта? – послушно спросила я.

– Да ну же, Ирка, очнись! – с досадой воскликнула сестра. – Я по-прежнему считаю, что с этим «шантажом» что-то не так, что мы чего-то не понимаем. Причем, возможно, чего-то очень простого.

– Девочки, – неожиданно вмешалась мама, которая до этого сидела молча и только с ужасом переводила взгляд с меня на Маринку и обратно, – вы забываете про листовку...

– А ведь правда, – спохватилась Маринка. – Смотри, что у нас получается. Мы никак не можем удержать в голове одновременно любовь и политику. Ты можешь себе представить, что Костя повесил эту штуковину?

– Это неважно, – мрачно сказала я. – Что я могу себе представить и чего не могу – значения не имеет. Я, допустим, никак не могу себе представить, что он был в этой квартире – ну и что? Это дела не меняет. Ясно, что он там был. Мало ли что мне представится! Больше я своим представлениям не доверяю. Между прочим, про e-mailмы тоже забыли. Если Никиту убил Костя, значит, он не поленился до этого устроить Никите какой-то цирк с угрозами. Конечно, мне это кажется странным, но опять-таки – мало ли что мне кажется!

У меня действительно было такое ощущение, что я больше не имею права говорить по какому бы то ни было поводу: «Мне кажется». Мое «кажется» решительно шло вразрез с фактами. Дай бог, чтоб основные пять чувств не подвели, чего уж говорить о шестом...

– Да, ведь еще e-mail... – задумчиво проговорила сестра. – Жалко, что я не могу его прочесть своими глазами...

– Почему не можешь? – удивилась я. – Запросто! Хотя читать там вообще-то нечего – я тебе все рассказала.

С этими словами я полезла в сумку, висевшую на спинке стула, и вынула оттуда распечатку Никитиного письма.

– Оно все это время было у тебя, и ты молчала?! – возмутилась сестра.

– Ну да, ты ведь не спрашивала, – объяснила я. – И потом, говорю же, я тебе и так все рассказала.

– Все равно, если не возражаешь, я его перед сном поизучаю, – попросила сестра.

– Да ради бога! – я пожала плечами и вручила ей листок с письмом.

В другое время я непременно проехалась бы насчет ее шерлок-холмсовских замашек – «Ошибаетесь, Ватсон, здесь можно обнаружить много интересного!», – но сейчас мне было совершенно не до того.

– Между прочим, девочки, – снова вмешалась мама, – вы знаете, который час?

– Полтретьего, – взглянув на часы, сказала сестра. – Действительно... Пошли-ка, Ирка, спать! Утро вечера мудренее.

Мама, ни слова не говоря, поставила передо мной рюмку с каплями.

– Чтобы спать, – пояснила она и налила себе точно такую же.

– А мне не надо, – сказала Маринка. – Чапай думать будет. Ты ложишься?

– Ложусь, ложусь, – ответила я. – Что-то я хотела спросить... Да, мама, скажи мне вот что... Ты телевизор смотрела? Про Кузнецова что-нибудь говорили?

– Ничего нового, – сказала мама. – Пока не нашелся.

– А ты не знаешь, его ищут? – спросила Маринка. – Я имею в виду – официально. Он объявлен в розыск?

– Н-не знаю, – смущенно ответила мама. – Я как-то не поняла... По-моему, об этом не говорили.

– Митинговали? – поинтересовалась Маринка.

Мама махнула рукой.

– Как всегда. Говорят, на субботу-воскресенье намечено что-то грандиозное.