Владимир Полудняков - Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы
Нет, скупой старая женщина никогда не была. На еду денег не жалела. В доме всегда были сыр и колбаса, мясо и рыба, а к чаю пряники, нередко вафельный тортик. Другое дело, каких усилий ей стоило найти это все подешевле, чтобы хватило на каждый день. Григория и Эльвиру это не интересовало, а мать уже давно жила в своем мирке, не откровенничая с ними. Заботиться о сыне и его жене Светлана Георгиевна считала своим естественным, неоспоримым материнским долгом. И потом, когда между супругами возникнут нелады, она все равно будет их опекать. Сама же свела их вместе, оправдывалась перед собой, пусть живут, как хотят.
Через год родился внук, слабенький, бледненький: сказался недостаток фруктов и витаминов. И на плечи бабушки легла еще одна забота. Приносить детское питание, — своего молока у Эльвиры было мало. Стирать пеленки, — в суете молодые не успевали. Готовить на всех также пришлось ей. Первое время после свадьбы готовила невестка, теперь же стало не до того. В семье накапливались усталость, недосып, раздражение. Денег не хватало. Светлана Георгиевна реже ходила на приработки, ведь в доме она была нужнее. Григорий стал упрекать ее, что больше тратит на еду. Пыталась она ему объяснить, что нет у нее времени, как прежде, ездить по всему городу, искать что где подешевле. Что надо побыстрее возвращаться домой. А все равно оставалась виноватой. Молча, безропотно уходила от скандалов, не обижаясь на явную несправедливость. Видела, что им тоже трудно, что без нее им трудно.
… Еще десять лет протянулось, кое-как прожито, вспомнить нечего… Подрос внук, Владик. К бабушке он был ближе, любил слушать ее бесхитростные сказки да истории из войны. От сына и невестки ни заботы, ни ласки, ни доброго слова. Слабела бабулька. Когда за семьдесят, время останавливается, жизнь сужается до очень мелких, одних и тех же повседневных задач. Григорий терпел присутствие матери, потому что она, как и все последние годы, была источником регулярных финансовых поступлений. Получая приличную пенсию, которой ей одной хватило бы на безбедную жизнь, Светлана Георгиевна давно уже не считала ее своей. Из рук почтальона деньги тотчас переходили сыну, и он считал, прикидывал, сколько выдавать на день. Изредка удавалось где-то что-то раздобыть, но совсем немного: то бесплатные ботинки по талону для блокадников, то гуманитарную помощь для пенсионера да наборы и деньги к юбилейным датам.
Светлана Георгиевна не думала о смерти. Чувствовала, знала, что осталось недолго, но ни разу не задумалась, как и что будет… Накоплений у нее не было, на черный день, на похороны, как это делали многие старые люди, не откладывала. Не было для этого никакой возможности — все сразу же уходило на семью сына.
Как только внук подрос и пошел в школу, ненужность бабушки стала очевидной. Он уже мог обходиться и без нее. Невестка работала медсестрой в больнице. Григорий хоть и не постоянно, но порой мог где-то подхалтурить. И в день зарплаты, когда на ближайшую неделю появлялся достаток, это становилось особенно ясным. Она видела мрачные лица сына и невестки и все понимала, — она им мешала жить. Если бы не пенсия, последняя ниточка, связующая ее с домом, возможно, однажды ее не пустили бы в собственную квартиру. В своем доме, со своим сыном она чувствовала себя чужой. Ему уже пятьдесят, можно сказать за экватором жизни, но никакой от него пользы ни себе, ни другим. Умные, грамотные люди — соседи, советовали Светлане Георгиевне разменять квартиру, ведь она собственник и могла бы ни в чем не нуждаться. А если захочет, квартира не пропадет, достанется сыну как наследство. Не согласилась. Лишь однажды заколебалась, когда лет пять тому назад сын с невесткой намекнули на дом престарелых. Но отвергла эту дикую мысль по причине очень простой, но для нее чрезвычайно значимой. Светлана Георгиевна заметила, что Эльвира начала меняться в отношении к мужу. Молодая, крепкая, она все увереннее держалась в доме, и уже видно было, кто тут хозяйка. Григорий, непьющий и некурящий, вдруг стал жаловаться на недомогание, тяжесть в печени и тягучую боль в ногах. Как-то в запале, не стесняясь свекрови, Эльвира сказала, как отрезала, что могла бы в свое время выйти за молодого и здорового и не нищенствовать столько лет. Григорий безвольно проглотил этот упрек, а мать насторожилась и подумала: чем дольше она будет с сыном, тем надежней сохранит ему здоровье и поддержит мир в доме. Это была для нее спасительная идея, — несмотря ни на что, она ему нужна!
Мать не определяла для себя такие категории, как долг, самопожертвование, даже слово любовь не упоминалось ею ни разу. Она жила для сына, не считаясь с мнением окружающих, осуждавших ее за наивность, безропотность, отсутствие гордости и достоинства. В ее сознании не было места для соизмерения отданного и получаемого. Не смогла бы она назвать, обозначить словами то, что побуждало ее жить, с точки зрения ближних и дальних, так неразумно.
Однажды в очереди за молоком и сметаной ей рассказала свою историю женщина, недавно потерявшая сына. Его, тридцатилетнего, на переходе насмерть сбила иномарка. Водитель был пьян. Он попытался скрыться и так, с концами бы, и исчез, если бы не врезался в трамвай. Его судили и дали пять лет. Родственники осужденного предложили ей крупную сумму, чтобы она написала заявление с просьбой смягчить приговор. И эта женщина согласилась. Сына уже не вернешь, говорила она, а у того мужика двое детей. Правда, от разных жен, а сам он не работает.
Светлана Георгиевна ничего не сказала, только подумала, что в память о погибшем сыне ни за какие деньги не пошла бы на такое предательство. Так невольно, без высоких слов она нашла в себе тот стержень, который держал ее стойко, без колебаний: дать жизнь ребенку — значит, уберечь его от греха, не дать пропасть и не предать. Ценой собственной жизни и благополучия. И считала себя счастливой. Ведь сын всегда был и есть самый красивый, не пьет, не курит, имеет семью и долгожданного ребенка, обеспечен жильем. А пока она жива, прокормятся. В этом она видела свое предназначение и свою значимость.
Павлюченкова Светлана Георгиевна, каких великое множество, никогда не пыталась теоретически осмыслить и практически обосновать свою жизнь. В этом была ее сила и слабость. Воспитав сына-потребителя, она не могла не видеть, не чувствовать, что ее забота обернулась бедой. Беспомощный и расчетливый, ленивый и эгоистичный сын был таким, потому что всегда имел возможность жить за счет матери и отца. Сумев при этом не допустить сына до края, за который запросто переступали и падали в пропасть люди подобных душевных качеств, она полагала, что уберегла сына для счастливого будущего.
Она жалела молодых, не только своих — любых. Знала, что теперь старых не очень-то жалуют, воспринимают как что-то лишнее, докучливое, присутствие которых приходится терпеть. Немного времени пройдет, и все они уйдут. Вон какие они слабые, передвигаются, как тени. А молодые еще не догадываются, не верят, что жизнь пролетит, как миг, и что сами скоро, ахнуть не успеют, станут такими же. В любом колченогом, с клюкой, старике, сгорбленной, подслеповатой и глухой старухе, при желании можно разглядеть черты погасшей красоты. Трудно поверить, видя слабость, ущербность больной старости, что многие из них в прошлом соблазняли и сами сгорали в огне любви. Трудно представить их красивыми, стройными, мускулистыми. Все зависит от того, какими глазами смотреть на них. Равнодушными или заинтересованными. Как на движущийся живой посторонний предмет или дошедшую до нас живую историю.
Жалость ее к молодым проявлялась самым неожиданным образом. Однажды в ее подъезде на лестнице, на ступеньках, расположились пятеро ребят лет шестнадцати. Три парня и две девицы. Трезвые, дерзкие, они сидели так, что пройти было невозможно. Увидев старушку, один нехотя наклонился в сторону, вынуждая таким образом переступить через него, и при этом ухмыльнулся. Светлана Георгиевна молча остановилась и посмотрела в глаза этому парню. Подружки хихикнули, а парни осклабились, ожидая привычных слов об уважении к старшим, о том, какая нынче распущенная молодежь, что сейчас позовут милицию и тому подобное. Но в глазах этой маленькой, чистенькой старушки, кроме жалости к ним, они ничего не увидели. Она сочувствовала им. Они были красивы, сыты, хорошо одеты, но им некуда было деться, нечем заняться. Наверное, их и дома не очень-то ждали. Они были одни, хоть и в компании. Павлюченкова спокойно, с интересом спросила, хотели бы эти мальчики и девочки, чтобы их будущие дети также сидели на лестнице и также бесцельно убивали время. Она была уверена, знала, что даже самый опустившийся человек — вор, наркоман, проститутка — не хочет, что бы его ребенок имел те же пороки, жил такой же жизнью. Но тут был другой случай. Они не хулиганили, не приставали, не были пьяными, просто сидели и не давали пройти. Подростки насторожились, ожидая обычного продолжения: криков и угроз. Но Светлана Георгиевна молчала. Тогда один из них грубо ответил, что они сами дети и о каких, мол, еще детях идет речь. Он покрутил пальцем у виска, но охота покуражиться над старушкой явно пропала. Ребята подвинулись, и Светлана Георгиевна прошла в узкий просвет между ними. Спиной чувствовала их холодные взгляды.
