Елена Арсеньева - Лесная нимфа
– Скажу, – покладисто ответила Алена и в самом деле сказала: – Вы.
Она со всем миром была на «вы» – во всех, даже в самых люмпенских его проявлениях…
– Так это ж ты меня толкнула! – взвыл он обиженно.
– Вижу, вы имеете представление о причинно– следственной связи, – одобрительно кивнула Алена. – Вы ударились о машину потому, что я вас толкнула. А почему я вас толкнула, не подскажете?
Он пожал плечами:
– Видать, померещилось тебе что-то, ну ты и…
Алена смотрела на него во все глаза. Видала наглецов, но таких!..
С другой стороны, он ведь прав, вот в чем смех. Ей померещилось, что у него в руках нож. А это была линейка.
Нет, нормально, так и есть, Алена Дмитриева во всем виновата!
Не сдержавшись, она рассмеялась. Мужик тоже нерешительно улыбнулся. Они как бы подписали пакт о ненападении. Временный… но подписали.
– Нам с вами повезло, что милиция уже уехала, – сказала Алена. – И повезло, что не отыскался свидетель со стороны, а не то мы с вами в КПЗ рассуждали бы о причинно-следственной связи.
– Да не уехала она никуда! – вскричал мужик пылко. – В том-то и дело! Понимаешь?
Алена вгляделась в проулок. Нет, конечно, ее зрение орлиным назвать было никак нельзя. Иногда она даже очки надевала, когда читала Брокгауза – Ефрона, к примеру, но никакой машины милицейской в проулке точно не было.
– Не пойму… – пробормотала она.
– И я не пойму! – столь же пылко вскричал ее собеседник. – Хоть убей.
– Да не стану я вас убивать, нет у меня к этому ни малейшей тяги, – отказалась Алена. – Лучше толком объясните, что там с милицией.
– Да мне бы кто объяснил, – вздохнул он. – Ну вот ты скажи, ну вот если у тебя есть «Лехус» и тебе его кто-то раскурочил, подушку вышиб, ну ты что делать будешь?
– Да милицию вызову, какой тут может быть вопрос?
– Конечно! Или хотя бы шум поднимешь, людей поспрошаешь, кто что видел, кто что заметил и все такое. Верно?
– Ну конечно.
– Так вот! А он, этот с «Лехуса», прибежал откуда-то с этой стороны, – бывший разбойник махнул рукой в сторону проспекта Маршала, – видать, за сигаретами туда бегал, подошел к машинке, сел да уехал.
– Что вы говорите! – изумилась Алена.
– Да что слышишь. По сторонам посмотрел так, – мужик втянул голову в плечи, потом как бы вынул ее оттуда, подбородок выдвинул и повертел головой туда-сюда, – сел в машинку свою и умотал. Никакого шума, ничего.
– И подушку не убрал?
– Не, ну ты вообще, – укоризненно покачал головой мужик. – Как бы он поехал? Вынул что-то из кармана, видать, нож, проколол ее, смял, влез кое-как на свое место – и уехал. Умотал, как ненормальный! Может, у него «Лехус» краденый был? Угнанный? Тогда все понятно. Но ты знаешь что?!
– Что? – затаив дыхание, спросила Алена, а сама подумала, что этому разбойнику детективы бы писать. Умеет же он держать человека в напряжении!
– А я видел этого типа потом. Я тебе точно говорю. Видел! Вот только что, перед тем как на тебя наткнулся. Он помелькал около вон той остановки, – разбойник махнул рукой, – с девахой какой-то поговорил, а потом она ушла, да и он куда-то подевался.
Алена огляделась.
Никого.
Ну и ладно. Ну и замечательно. Еще разборок с очередным «Лексусом» ей не хватало!
– Будем считать, что нам повезло, – переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая в сторону остановки, сказала Алена. Вдали показался троллейбус. – До свиданья, всего наилучшего!
– Ну давай, удачи! – дружелюбно сказал разбойник.
Алена уехала.
1985 год
Наконец усилия следователей прокуратуры и милиции по делу об убийстве Катерины Долининой объединились, однако никакой особой радости для Натальи в ее совместной с Никитой работе не было.
Каждый день вмещал множество встреч и бесед. Искали пресловутого «двоюродного брата Кольки Кучерова» среди друзей и знакомых Кучеровых и Гавриловых. Наталья встретилась с Валей Сазоновой, но ничего, характеризующего «болтливого» и его компанию, Валентина более не вспомнила. Тогда Наталья вызвала к себе ее подруг, бывших в тот майский день на Садовой в гостях у Валентины.
«Видимо, я старею, – подумала Наталья, когда девушки вошли в ее кабинет. – Ведь женщине положено завидовать красоте, и молодости, и туалетам других женщин. А я просто восхищаюсь этими девочками, как мать-старушка, и воображаю, что вскоре и моя Лидочка станет такой же рослой, румяной и кудрявой красоткой, разве что, может быть, не будет так увлекаться косметикой, и беспокоюсь только об одном: справлюсь ли с ее нарядами…»
В одной из девушек Наталья с удивлением узнала ту самую приветливую хозяюшку, у которой она совсем недавно отстирывала в пионерском лагере свое платье. Ее звали, Наталья помнила, Людой, фамилия оказалась – Бочинина. Она только на днях вернулась в город, закончив практику в столовой пионерлагеря. С первого сентября начинались занятия в училище, а пока Люда отдыхала. Она, узнав Наталью, сразу как-то успокоилась, пропала испуганная настороженность, с которой девушка вошла в кабинет.
Подруга ее, Таня Смирницкая, была совсем иной. Явилась она со скучающим выражением на лице, что никак не вязалось с нервностью движений. Попыталась даже закурить из забытой кем-то на Натальином столе пачки «Опала», но едва не подавилась дымом и, погасив сигарету, то и дело потихоньку покашливала: видимо, с непривычки саднило горло.
Отвечала на вопросы Люда, а Татьяна больше молчала, и Наталья, исподтишка поглядывая на нее, все время встречала внимательный взгляд ее зеленовато-карих глаз. Когда она перешла к вопросам о внешности представителей той четверки, что встретилась девушкам на перроне Садовой, Татьяна вообще ничего не могла вспомнить. Впрочем, Люда тоже:
– Описать не могу, а если бы увидела, так, может, узнала бы.
– Ну как это может быть? – удивилась Наталья. – Вы же их забыли.
– Да, забыли отдельные черты. А впечатление…
– Впечатление складывается из отдельных черт. Ну постарайтесь припомнить хоть что-нибудь определенное! – настаивала Наталья.
– Столько времени прошло! Мы же не знали! – огорчилась Люда.
– Да, – поспешно подхватила Татьяна, – да, вот именно.
Наталье оставалось только разочарованно вздохнуть.
– Скажите, – спросила Татьяна, – а что – точно они убили? Может быть, это не они? А кто-то из местных?
– Может быть, – согласилась Наталья. – Но затем нам и нужно их найти, чтобы узнать все наверняка.
– Но вы все-таки не уверены, – продолжала настаивать Таня. – Вы сомневаетесь!
– Естественно! Думаешь, мне хочется, чтобы те мальчишки оказались убийцами? Я буду счастлива, если мы их найдем, а они окажутся ни при чем. Хотя, конечно, это будет означать, что версия ошибочна и надо отрабатывать новую. Новые хлопоты, новые поиски… Затянется дело, время упустим. И все-таки я бы предпочла, чтобы убийцей оказался опустившийся, закоренелый рецидивист, чем кто-то из ребят. Но беда в том, что именно после встречи с ними Катерина Долинина исчезла.
– А она вообще кто? – спросила Люда.
– Долинина была очень сложным человеком, но бесспорно одно – ее доброта. Понимаете, она была не только добра ко всем без исключения людям, но и необыкновенно жалостлива. Она работала санитаркой и, говорят, не чуралась никакой грязи, никакой боли.
– А Валентина рассказывала, что, говорят, эта ваша Катерина была чуть ли не бичихой, пока замуж не вышла, да и то весь дом на муже держался, а она что хотела, то и делала… – вызывающе сказала Татьяна. – И дети у нее от кого попало.
– Ну и что?
– А то, что несправедливо это как-то! Вот найдете вы того человека, его расстреляют или там десять, пятнадцать лет дадут, а из-за кого? Было бы из-за кого!
– Да ты что, Таня! – возмутилась Люда. – Человека же убили!
– Да, – сказала Наталья, – прежде всего это. И у нее остались дети, которые любили ее, как все дети любят своих мам, и для них безразлично, что об их матери говорили. Главное, что ее у них больше нет… Хотя ты права, Таня, говорили о Долининой много. На станции – что она была «чуть ли не бичихой», а в больнице – что она к больным относилась так, будто сама их всех родила.
Люда сконфуженно улыбнулась. Татьяна, не скрываясь, фыркнула, и Наталье стало тоскливо.
Она механически заканчивала оформлять протокол, в сотый раз ругая себя за то, что снова пустилась в рассуждения там, где это совсем не нужно. Молодые и так напичканы сомнениями и недоверием по отношению к взрослым, зачем же вновь пробуждать в них эти чувства? Они сами узнают когда-нибудь из своего – да, именно из своего – горького опыта, что человек меняется на протяжении всей своей жизни, – это и значит: он живет. А для других эти глубокие, внутренние процессы, происходящие в его душе, не всегда заметны, и вообще, мы слишком заняты собою и слишком мало знаем о других, чтобы правильно понять и оценить порою даже самые незначительные или, с нашей точки зрения, бесспорные поступки другого человека. И вот бы не забывать еще о том, что они, эти другие, так же придирчиво судят и нас в душах своих…
