Андрей Константинов - Тульский–Токарев. Том 1. Семидесятые–восьмидесятые

Артем горько, очень по-взрослому, усмехнулся:

— То есть ты полагаешь, что судьба уготовила мне особое предначертание и для этого сделала меня судимым? Что у меня, быть может, какая-то особая миссия?

— Н-ну… Может быть… Что-то в этом роде, — неуверенно сказал Василий Павлович, с тревогой глядя на иссушенное внутренним жаром лицо сына.

Артем скрипуче рассмеялся:

— Будь она проклята, такая судьба! Будь она проклята!..

Токарев-старший даже вздрогнул от эха, неожиданно разлетевшегося от моста над черной водой: «проклята… проклята… проклята…».

Часть II. Восьмидесятые

Все, кто верит в Бога, знают, что Он — всемогущ, справедлив и всеведущ, что не происходит на свете ничего, чего бы Он не знал. Поэтому очень многие верующие, сталкиваясь с какими-то очень черными и страшными делами, поднимают лица к небу и вопрошают гневно: «Как же Ты допустил?!» Стоящие на грани богохульства от непереносимой боли люди, как правило, не дожидаются ответа, вернее, не замечают его…

Кому дано постичь Провидение Божие? И как понять — в данном конкретном случае — действует Оно в наказание или во испытание?

Бог может все — и, даровав людям свободу выбора, Он и сам выбирает — какую судьбу уготовить и тем из них, кто даже не верит в Его существование. Выбирает, перебирает…

Немыслимые, невероятные повороты иногда совершает судьба — такие, что поневоле начинаешь думать: а не обладает ли провидение Божие чувством юмора? И не бывает ли иногда этот юмор черным…

В начале восьмидесятых годов мало кто из советских людей предполагал, что великой империи осталось всего лишь десятилетие. Но и те немногие, кто предвещал скорый крах советской Системы, — даже они не предполагали, что угарный и пьяный карнавал восьмидесятых отрыгнется в девяностых беспредельной жутью кровавого похмелья…

Тульский

Заканчивая среднюю школу в «олимпийском» восьмидесятом году, Артур Тульский, честно говоря, имел весьма мутные планы относительно своего будущего. Оценки в его аттестате были, скажем так, средними, знания в голове — сумбурными. В институт с таким багажом и без блата не стоило и соваться, да и не очень хотелось… Так куда? А — куда-нибудь, а там — армия, либо — тюрьма, а там — поживем-увидим. Мать Артура не пилила, давно уже признав в нем взрослого мужчину, но сам Тульский порой все же задумывался — и собирался всерьез посоветоваться с Варшавой, который его, как обычно, опередил. После торжественного вручения аттестатов, после школьного бала, когда все выпускники уже собирались кататься на пароходиках по Неве, вор, непривычно сильно выпивший, возник на набережной, будто все время был где-то неподалеку. Взял Артура под руку и увлек к «их месту» — к сфинксам напротив Академии Художеств.

Чтобы Тульский не испачкал свой выпускной костюм, Варшава (между прочим, принявший самое деятельное участие в «строительстве», как он выражался, этого костюма) вынул из кармана тряпицу, расстелил на гранитных ступенях, усадил Артура, сам же остался стоять, глядя на реку.

Что-то в его лице было необычное, но задавать вопросы Тульскому почему-то не хотелось, — хотя их было очень много.

Между тем, Варшава, все так же глядя на Неву, достал из кармана чекушку, раскрутил в ней водку винтом и ловко вылил себе в горло — крякать и занюхивать рукавом не стал — не в его это было манере, закусил горьким папиросным дымом.

А потом Варшава, по-прежнему не оборачиваясь к Тульскому, заговорил:

— Слушай, ты мне веришь?.. Веришь… Тогда слушай. Я давно поговорить хотел… Если не поймешь чего — не перебивай, не вопросничай, ты внюхивайся, как волк в ветер с дымком… Я вот заметил, что тебе идеи наши блатные нравятся, песни вольные… Ндравятся? Да… Я тоже их пью. А про что они? Вдумайся: «Мы бежали по тундре…» Это как? А это — когда минус на два метра в грунт, да минус тот — с гаком, а гак — с овчарой, а овчарка, чтобы не замерзнуть, все норовит в строй вцепиться клыкам и… Или замерзнешь — или побежишь, — . не то чтоб до воли, а чтоб холод от сердца отошел… А словят — так лучше бы ты замерз. Сережу «Врангеля» нахватали, в кузов грузовика бросили, растянули там, как гербарий, — так и везли километров надцать с лихвой! Привезли! Умирал он нехорошо… Бывает, правда, и «уходят от погони», но это редко. Чаще на «е» бывает или на «я» бывает… Как консерву, едят. Свои же при том. Не понимаешь? Бегут трое — третьего, как кабанчика… Не понимаешь? А вообще-то, когда поешь, не побывав там, то оно, конечно, — «мчит курьерский Воркута — Ленинград». Курьерский, говоришь, мчится? А ты себе представляешь железную дорогу в тундре? А? А там — конец географии, до горизонта марево с мошкой, и как сюда дошел — не помнишь… Но смекалка подсказывает — обязательно накроют бушлатиком под сопкой!.. Курьерский..

Под каждой шпалой по нескольку доходяг-марксистов навечно упокоились. Вохра от такой жизни безумная совсем… И вместе с тобой же, кстати, коченеет. Это уже не из песен. Мне Дед Гирей сказывал, что на Индигирку осенью этап заслали в две тысячи рыл, а весной — новый… И что характерно — с новой вохрой. Вопрос: куда делась вохра? Ну, зэчье — понятно, полегло — рабов не жалко! Блатари на крест сами лезут за идею. Враги народа — ладно, а служивые-то?.. Сто пятьдесят солдатиков да пара-тройка офицеров — туда же сгинули… Их, скрюченных, потом на баржу грузили, потому что в обнимку с зэками заснули навечно… Ты думаешь, сейчас что-нибудь изменилось? Не-а. Изменилось то, что на Невском витрину гастронома по новой оформили… Секи полотно: Ивдельский лесной лагпункт. Стоят восемь отрядов. В каждом — по сто двадцать ватников, возле каждого отряда, по офицеру молоденькому. Возле каждого офицера — по оперу безусому. А перед ними на фанерной шершавой трибуне с профилем Ленина — Хозяин. Есть там такой — Жарков. Неплохой мужик, но лют больно. Так вот — он в галифе и дубленке гражданской, дефицитной, но — на ней погоны. При папахе с кокардой, пьяный в хлам, вот-вот рухнет. Но ты не переживай — не рухнет!

«Ты! Ты!» — тыкнул пальцем в отряды и орет: «Вы тут все зэки! И вы — зэки, и вы — зэки!» — и при этом тычет уже в майора внутренней службы, своего, между прочим, заместителя… «Один я — вольный! План, суки-матери, стране дать не можете?! Вас искали, сажали, везли сюда забесплатно — и! Черная неблагодарность!!! Да вам перловки насыпают — слону не сожрать — не пропердеться! Год за три — на том свете! Мало?! Кумовья в яловых сапогах расхаживают? Скоро помадой пользоваться начнете?! Ах вы, пидарасы!!! Взяли горелки в зубы — и залезли подтрелевочники!!! Вот там вам и оперработа!!! А то, я вижу, тракторам сил не хватает!» Воздуху глотнул и снова — орет, как перед сабельной рубкой: «Вора!!! Тут вообще воры есть или одни пидоры неотъебанные?! Падай в долю! Не то — сгною в „бурах“!!! Даешь главбревно Родине! Толще бревна — ближе воля!!! На смерть легкую не надейтесь — в аду ее нет!!!» Ты думаешь, эту картину мне тоже Дед Гирей беззубым ртом прошамкал? Мимо. Это я сам на последней ходке видел…

…Теперь про блатную веру. Христа помнишь? Легко ли ему было? Готов так же на жердине болтаться? Хочешь звания, корону воровскую? Не вопрос, а только выстрадать надобно — через буры, шизняки, крытки, а там шизняк обратно! А мусора просят на путь исправления встать… Отказать — нелегко!.. Сначала по карцерам — день летный, день пролетный!...[2]

Да в браслетах, да при плюс пяти в одной рубахе, да постоянно «бери метлу в руки!» Не хочешь — на! Не понял — не унесешь!

На Златоусте так Бриллианта попросили, что он свой правый глаз в руках держал, причмокивал с досады… А когда упал, то ему повязку в рот красную засунули с желтенькими буковками: «секция дисциплины и порядка», да еще метлой накрыли.

ОБРАЩЕНИЕ.

Я, Бабушкин Василий Степанович, по прозвищу «Бриллиант», неоднократно судимый, являющийся вором в законе, обращаюсь к вам, граждане осужденные.

Я, «Бриллиант», пересмотрев свое отношение к жизни, открыто заявляю об отходе от воровских традиций.

Решаю встать на путь исправления, не нарушать режим содержания, работать там, где укажут представители администрации учреждения, вступить в секцию дисциплины и порядка.

Призываю вас последовать моему примеру.

Подпись: от подписи отказался.

А глумились не красные — ссученные… Были там московские одни… Тоже долю выбрали незавидную — живы, пока в тюрьме, даже в зону не зайти. Их потом в хлебовозке вывозили при освобождении. Ну, а до станции-то довезли — и гуд-бай! А те несколько перегонов проехали, и которые не такие пьяные были — вовремя сообразили, что за картежники такие к ним подвалили — на ходу спрыгнули… А остальные — на тот свет, а куда ж? Не все так просто… А кто их сдал — псов режима? Прапора и сдали…