Кирилл Гольцов - Дом на цилиндрах
Глава VI
Странная больница
Темнота и неясные голоса где-то вдали… Постепенно они становятся ближе, маняще зовут, и, кажется, если ещё немного прислушаться, то обязательно станет понятно, о чём они говорят. Зовут? Предостерегают? Радуются? Несомненно, в них находится что-то очень важное, но как это удержать? Именно этими вопросами, кажется, я мучился целую вечность, когда приходил в себя из глубокого забытья, постепенно смиряясь, что в этом и состоит мой теперешний удел. Ничего материального, это, возможно, просто восприятие каких-то мыслей, чувств или даже безумные фантазии, которые легко позволяют убедить самого себя в том, что я не один и живой. Хотя порой мне казалось, что в правой ноге чувствуется если и не боль, то какое-то непонятное шевеление, что придавало некоторую уверенность и дарило надежду. Впрочем, я где-то читал, что подобные ощущения свойственны и тем людям, кто потерял конечность, — они могут явственно её чувствовать, а иногда даже видеть. Интересно, когда мы умираем, душа испытывает то же самое в отношении всего потерянного тела? Если да, вполне может быть, что это именно мой случай. Наверняка же можно было сказать одно: я мыслил, рассуждал, старался что-то понять — значит, хотя бы какая-то частичка меня была живой, значит, это ещё не конец. Во всяком случае, как минимум можно было говорить о подтверждении наличия в теле души. Или это всё-таки разные вещи?
А в один из дней я неожиданно заметил свет, пробивающийся где-то впереди: расплывающийся, слабый, но явственно различимый. Сначала я испугался, что приблизился к концу того самого мрачного коридора, о котором любят вспоминать люди, вернувшиеся после клинической смерти, веря, что именно там придётся держать ответ перед Богом. Однако ничего сверхъестественного в этом не наблюдалось и при некотором наблюдении слишком уж походило на нечто привычное и не внушающее благоговения. Звуки стали тоже более ясными, очерченными, а вскоре, к своей радости, я начал различать и отдельные слова. Правда, к моему большому раздражению, связать их во внятные предложения я не мог: просто набор чего-то, что я мог понять отрывками, а остальное — додумать сам. Вот чей-то грубый голос сказал «трамвай», и я представил себе тёплую весеннюю улицу, с журчащими ручейками, трелями птиц, ласково пригревающим солнцем, и катящийся по рельсам жёлтый трамвайчик с большим ярким номером маршрута «15». Его перебил другой голос, утверждающий что-то и упомянувший «стол», в ответ на что сознание услужливо предложило мне картинку ломящегося от яств огромного дубового стола, у которого зачем-то была прикреплена посередине пятая ножка. Вскоре, к счастью, мне стало удаваться совмещать пару слов, потом три, и наконец однажды, услышав и поняв полностью отрывок из разговора двух незнакомых женщин, я впервые попытался приоткрыть глаза.
И на этот раз ничего не предвещало никаких изменений в моём состоянии, кроме медленного прогресса со словами. Поэтому когда я услышал становящийся всё громче разговор, то, чувствуя себя утомлённым, даже не пытался вслушиваться и анализировать. Это можно сделать и позже, а сейчас мне хотелось тишины и, как ни странно, одиночества. Но вот рядом явственно прозвучало: «Она такая умница, славная девушка. Недавно окончила институт и уже работает врачом. Конечно, её пациенты в морге… — Я как будто проглотил сказанное и с изумлением осознал, что всё прекрасно понял. — Ну не все, конечно. Это я преувеличила. Скажем, пока большинство!» — «Да, опыт дело важное. Ничего, осмотрится, пооботрётся, и всё войдёт в колею…» Вторая фраза была произнесена с надрывом и явно принадлежала пожилой женщине. Потом голоса опять начали отдаляться, и, несмотря на все мои усилия расслышать продолжение разговора, ничего не выходило. Было непонятно, то ли я опять начинаю терять обретённую чудесным образом способность понимать, только-только овладев ею, или, может быть, действительно люди просто отошли. Конечно, самым разумным было подождать: рано или поздно рядом обязательно начнётся другой разговор, во всяком случае, так было всегда, но именно сегодня почему-то это показалось нестерпимо важным и не требующим никаких отлагательств. И тогда я с неимоверным усилием попытался приоткрыть глаза.
Сначала казалось, что ничего из этого не выйдет. Даже не было уверенности, что мои веки действительно опущены, а глаза видят не просто какие-то свечения, которые в конце концов могут оказаться просто яркими картинками из моего воображения, — слишком желанными, а поэтому реалистичными и недостижимыми. Но вот свет задрожал, стал ярче, и даже что-то размытое мелькнуло где-то в его глубине. С этого момента я стал гораздо больше интересоваться возвращением куда бы там ни было и приступы апатии, желания отрешиться от всего и погрузиться в тишину посещали меня всё меньше.
Прошло ещё время, трудно сказать, сколько часов, дней или лет, но однажды я не просто смог без усилий слушать идущий рядом разговор и понимать его, но и с гораздо меньшей болезненностью, чем обычно, приоткрыл глаза, явственно увидев на светлом фоне два тёмных и живых образа. Что ещё удивительнее, один из них вскоре заколебался, подошёл, став исполинским, и обратился явно не к кому-то, а именно ко мне:
— Как вы себя чувствуете?
Я мысленно ответил, что плохо, но попытка расцепить ссохшиеся губы ни к чему не привела.
— Всё в порядке. Не утруждайте себя, скоро скажете всё, что только захотите… — ответил мне приятный хрипловатый баритон.
Потом такие встречи с монологами растянулись снова на неопределённое время и постепенно на смену пришедшим хрипам и невнятному бульканью из горла я начал выговаривать слова и связывать их хоть и в короткие, но понятные собеседнику предложения. Интересно, что временами то, что я говорил, опережало осознание, что именно мне хотелось выразить и, наверное, получалась полная нелепица. А временами я не знал, высказал ли всё целиком или часть осталась в моей голове сказанной про себя. Забавные, но неизменно раздражающие ощущения.
Самое же главное, я начал понемногу вставать и всё лучше видеть, хотя окружающее меня как-то не особенно радовало. Походило всё это на какой-то пансионат или больницу, широкие же решётки на окнах производили совсем тягостное впечатление, ассоциирующееся с дуркой, в которой я когда-то подрабатывал по ночам студентом. В палате, где я обитал, было ещё четыре занятые койки, на которых расположились молодые люди и один пожилой мужчина. В чём их недуг, оставалось для меня загадкой, а вот увлечение игрой в карты было налицо и позволяло мне с интересом наблюдать за бурей страстей, что, несомненно, очень скрашивало серые, скучные и нескончаемые часы. Несколько раз в день ко мне приходили женщины в белых халатах, которые что-то кололи и не переставали успокаивающими голосами убеждать, что со мной всё в полном порядке. Почему-то чем жизнерадостнее и откровеннее звучали их голоса, тем меньше во всё сказанное верилось. Однако я не торопился с вопросами и выводами, а хотел полностью прийти в себя и только потом начинать действовать, если, конечно, в этом была необходимость.
И вот однажды наступил, можно сказать, торжественный день — я смог достаточно уверенно самостоятельно встать и оптимистично ответить на осторожные вопросы о самочувствии. Выполнив нехитрые действия — пройти прямо, нагнуться, повернуться, я, похоже, убедил в этом как себя, так и высокого худощавого мужчину в старомодном пенсне и со смешно зализанной седеющими волосами лысиной. Все к нему обращались «доктор» или «Константин Игнатьевич». И хотя он, заговорщицки понизив голос, попросил звать его так, как мне кажется удачнее, я выбрал именно первый вариант.
— Ну, а как у вас, дорогой мой, со зрением? Есть жалобы? — Доктор аккуратно отцепил от носа пенсне и, смешно щурясь, отчего у него на лбу пролегла широкая складка, оказался со мной практически нос к носу.
— Всё в порядке. Правда, пока ещё словно небольшой туман остался.
— И это всего лишь говорит о том, что с глазами у вас всё в порядке! — рассмеялся Константин Игнатьевич, добродушно тыкая меня длинным пальцем в грудь. — Москва всё так же в дыму, да и гарью попахивает, доложу я вам, весьма нелестно.
Из этих слов я сделал для себя первый утешительный вывод: время, проведённое мной здесь, было совсем незначительным — ну, максимум месяц. Хорошо, значит ничего ещё не упущено. Но что именно? Произошедшее с трудом лепилось из наслоения каких-то колышущихся комков и, кажется, при каждой попытке выстроить всё в одну цепочку разлеталось в смешанный набор образов и мелькающих яркими вспышками озарений. При этом моя фантазия работала настолько ярко, что стоило мне попытаться что-нибудь представить, как перед глазами мгновенно формировалась не только яркая картинка, но и проигрывался целый ролик. Он быстро окунался куда-то в память и слишком уж сильно походил на настоящее воспоминание. Но таких моментов, к сожалению, было слишком уж много — вязких, неуверенных и постоянно мешающихся и причудливо наслаивающихся друг на друга. Иногда я ощущал себя самым настоящим золотоискателем на прииске, который скрупулёзно просеивает свой мозг, отделяя, как драгоценные крупицы, настоящее от фальшивого. Сколько же всё время оказывалось последнего, а в некоторых случаях настоящее золото было и невозможно отличить от подделки.
