Андрей Молчанов - Форпост
– Постарайтесь не «замазать» стволы, – строго выговаривал компаньонам скупой, как рыцарь, Худой Билл. – Думаю, я все сделаю сам из своей беретты. Я нашел ее в океане, неподалеку от берега, в ноябре, когда вышел окунуться. От того, что поддерживаешь себя в тонусе, всегда польза… Пистолет был свежим, без налета ржи. И, думаю, за ним числится история, способная сыграть нам на руку. Мы пустим копов по ложному следу.
Серая металлическая дверь с ромбовидным, затянутым сеткой оконцем раскрылась легко и услужливо.
В коридоре, ведущем в зал, трясся от страха встречающий их сообщник-араб.
– Телефон… – тихо произнес Билл и, получив трубку, опустил рукоять пистолета на курчавую шевелюру помощника, как, впрочем, было заранее договорено с жертвой.
Араб всхлипнул и распластался на затянутом паласом полу, превозмогая боль и симулируя забытье.
В зал, натянув на лица маски, они шагнули неслышно и стремительно, тут же заняв необходимые позиции.
Четверо сидели за столом: двое итальянцев и двое хорошо одетых черных парней в костюмах – с золотыми внушительными часами и множеством перстней на жирных пальцах. Одного беглого взора на этот квартет хватало, чтобы уяснить встречу авторитетов из разных криминальных группировок.
Толстый хозяин ресторана, притулившийся за конторкой у входа, листал газетку, у сервировочного столика, в углу выставлял цветы из картонной коробки в вазу официант в белой рубашке с «бабочкой» – прилизанный тип с узкой длинной физиономией, украшенной щеточкой усиков, похожий на брачного афериста.
Благодаря изощренному уму Джона его лицо, равно как и лица партнеров, были затонированы светло-коричневым гуталином – тут вновь сказалась экономная натура Худого Билла, не одобрившего затрат на покупку дорогостоящего грима, а радужные оболочки глаз покрывали тонкие, карего оттенка линзы.
– Молчать и сидеть тихо, это ограбление! – выкрикнул Джон, безукоризненно имитируя злой и гортанный, как клекот грифа, акцент бруклинского ниггера. – Деньги, часы, кольца – на стол!
Толстяк с газетой привстал и тут же грузно опустился на место. Официант под наведенным на него стволом Серегина, как послушная дрессированная обезьяна, присел, заведя руки за голову и изумленно вращая глазами по сторонам.
Четверка, оторвавшаяся от трапезы, напротив, хранила завидное хладнокровие. Лишь слегка зарумянились лица итальянцев и злобной чернотой блеснули их глаза, а негры явственно побледнели, хотя один из них презрительно и со значением усмехнулся.
Ценности тем не менее были выложены на скатерть. Сейчас чувства сидящих за столом, обостренные непрерывными нелегальными занятиями, сигнализировали их хозяевам без помощи медлительных умозаключений, что посетители ресторана опасны и расторопны. Повеяло своим, волчьим.
Удовлетворенно кивнув, Худой Билл, ухватив кистью левой руки запястье правой, тут же, в две секунды, произвел четыре выстрела.
Серегин косо оглянулся на трупы с черно-багровыми дырами во лбах, откинувшиеся на спинки стульев.
Официант, сидевший на корточках, издал тоскливый физиологический звук, и вонь сизых пороховых газов, заполонивших зал, затмил внезапный и острый смрад сортира.
Достав из кармана плотный полиэтиленовый пакет, Худой Билл уместил в него добычу. Махнул рукой партнерам: на выход…
Через полчаса, уместив машину в чащобе желтого сухого камыша у трассы Белт Парк Вэй и, пройдя берегом океана к иной машине, заранее запаркованной на пятачке возле волнореза, где сидели рыбачки, удившие придонную рыбу блэк-фиш, похожую на изгвазданного в мазуте карпа, соратники перевели дух.
– Пострадавший превратился в усопшего, что серьезно снижает актуальность мести, – резюмировал Худой Билл. – Беретту я оставил у входа в подарок копам. С этой минуты заинтересованным ребятам предстоит разгадать заковыристый ребус под названием «что это было»? И им вряд ли теперь есть дело до наших умных голов и глупых задниц…
– А как же паспорт этого парня? – внезапно озаботился Джон.
Худой Билл тонко усмехнулся:
– Все произойдет само собой… Копы потребуют документы, парень скажет, что он – знакомый хозяина, и этот толстяк, уверяю вас, тотчас вручит им документ… Ему себе дороже финтить по мелочам при таком раскладе событий.
Серегин горестно вздохнул. Как же ему хотелось в Москву из этой страшной сказки!
Он посмотрел на спокойные лица сотоварищей. Им к этой сказке было не привыкать. Они воспринимали ее, как обыденность. Они были американцами. Причем не изнеженными лицемерами, купающимися в обывательском довольстве, а подобными тем, кто когда-то завоевал эту землю бестрепетным умом и железной рукой. Что, впрочем, не говорило в их пользу.
– Ну-с, пора и в Москву, – подытожил Джон, добродушно хлопнув по плечу нахохлившегося Серегина. – Ты что такой хмурый? Переел таблеток? У меня тоже бурлит в животе. Я же говорил, Билл, хватит пяти, а ты отравил нас десятком! Причем я заметил: сам их не пил…
– Я редко волнуюсь, Джон, – скорбно ответил тот. – Кто-то сказал мне, что у меня угнетенная нервная система. Я хотел обратиться к психоаналитику, но когда узнал, сколько с меня сдерут, успокоился на этот счет окончательно.
Ранним февральским утром, глядя на проплывающие в иллюминаторе заснеженные поля, черные пятна лесов, куцые домишки подмосковных деревень под низким пасмурным небом, Серегин испытывал захватывающее чувство радости от возвращения домой и одновременно утраты блистающей, ухоженной и могучей Америки, чьи представители, его компаньоны, мирно похрапывали в соседних креслах. И соседство с ними, проходимцами, ставшими едва ли не родными братьями, с кем еще вчера он куролесил под сенью полосатого флага, вселяло оптимизм и даже уверенность в завтрашнем неясном дне.
Каким оно будет, это дно?
Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы
После месяца, проведенного у родителей, Кирьяна неудержимо потянуло в город, к Даше. Последнее время они проводили с ней все выходные, гуляли, ходили в кино, а перед его отъездом даже поцеловались в губы, хотя признаний в любви Кирьян не произнес, сколько их ни репетировал, – слова таяли на непослушном языке, не способном повернуться в скованном, как содой схваченном, рту.
А она смеялась его онемению будто понятливо, но и простодушно, не колко, и, твердо подхватив его под руку, нагнув голову, напористо вела за собой, в бесцельные походы по мокрым мартовским улицам, рассказывая о своем. А он, неожиданно воодушевляясь, повествовал о тайге, о деревне, фантазировал о бывших обитателях этого края – древнем народе с утраченной историей, пришедшем сюда из далеких земель.
В глубине себя он знал: Даша – то главное, что составит его будущую жизнь, и расстаться с ней он попросту не смеет, но что их ждет впереди? Они еще слишком молоды, чтобы строить семью, впереди армия, ревность к соперникам, способным появиться в его отсутствие, целая пропасть времени, и какие неожиданности кроются в ней?
Комендант общежития сообщил ему новость обескураживающую, но, впрочем, и закономерную: на днях Арсений попался с поличным на краже и на сей раз прочно угодил за решетку.
Вечером Кирьян встретился с Дашей, отдал ей гостинцы: домашнее варенье, вяленую рыбу, а также дорогущие духи, сунутые ему в рюкзак отцом, многозначительно при этом ему подмигнувшим.
Встретила она Кирьяна, как будто извелась его отсутствием: прижалась к нему всем телом, обцеловала пылко, отчего он раскраснелся, как от банного пара, едва преодолев пьянящую радостную оторопь. А вот об Арсении сказала равнодушно, поникнув на мгновение:
– Ничего тут нам не исправить… И хлебнем мы с ним еще, сердце подсказывает…
От этого «мы», несмотря на горесть ее тона, на Кирьяна вновь нахлынуло окрыляющее воодушевление.
Однако пусть и устоялась у его любимой неприязнь к шалапуту-братцу, навестить его Кирьян посчитал для себя необходимостью.
Свидание с неохотой, но дали.
Выглядел арестант ничуть не удрученным, прежнего гонора и хвастливости не утратил, нес какую-то околесицу о своих дальнейших ослепительных перспективах жизни с «правильными пацанами», но уже при прощании, внезапно посерьезнев, произнес безо всякой рисовки, по делу:
– Слышь, ты… Она очень хорошая девчонка, и если не сделаешь ее счастливой, оторву тебе голову.
– Беспокойся о себе, – ответил Кирьян ровно.
До осени он разрывался между Дашей и поездками в деревню, где надо было помочь родителям с огородом и с запасом сена в преддверии неукротимо наступающих холодов, после в общежитие вернулся посвежевший загорелый Федор, прошедший кутерьму тех же самых сельских забот, и закипела уже привычная учеба, проглатывая день за днем.
Не обошлось и без большой неприятности: в приеме в комсомол друзьям отказали. На общем собрании безапелляционно прозвучало:
– Нареканий по учебе не усматривается, но идеология чуждых строителям коммунизма принципов поповства тут, товарищи, налицо. Но если кандидаты осознали ложность пути, на который их подбили несознательные элементы, просим их заявить об этом немедленно и нелицеприятно…
