Анатолий Афанасьев - Первый визит сатаны
Догорала эра Брежнева без мучений и судорог. Кто благоденствовал в ту пору, помнит ее серебристо-серые облака с волшебными проблесками солнца. Последнее томительное забытье перед ужасным пробуждением…
Перейдя во второй класс, Настенька заметно повзрослела и начала относиться к родителям со всепрощающей снисходительностью. Ни малейший их промах не укрывался от ее внимательных глаз. Много сил она тратила на их воспитание. В это утро за завтраком терпеливо отчитала отца за то, что он, по всегдашней своей неряшливости, набрызгал на пол в ванной. Попутно заметила, что неприлично, сидя за столом, ковырять спичкой в зубах.
— Ну и зануда будешь, когда вырастешь! — восхищенно воскликнул Леонид Федорович.
Настенька одарила его серьезным, глубоким взглядом.
— Папочка, ты взрослый мужчина, а ведешь себя иногда, как маленький. Лишь бы отделаться от неприятного разговора.
— Так тебе и надо, Леня, — поддакнула от плиты Мария Филатовна. — Не будешь свинячить где попало.
Настенька поглядела на нее с жалостью. У конфорок Мария Филатовна скрючивалась адским вопросительным знаком. Горбик озорно упирался в занавеску. От переживаний и радостей жизни один глазик у нее совсем закрылся, только иногда в нем сквозь узкую щелочку проблескивал оловянный зрачок, зато второй глаз обрел ночное зрение. По ночам с мужем они неустанно, умиленно гадали, как им все же удалось произвести на свет такое чудо. Теперь уже не только Леонид Федорович сомневался в своем отцовстве, но и Мария Филатовна иногда подумывала, уж не подменили ли ей девочку в роддоме и вместо обыкновенной рахитичной замухрышки, которой они с Леней тоже были бы, конечно, рады, подложили светлоликую принцессу. Днем и ночью единственным глазом она зорко оглядывала окрестность, выискивая грозящую ребенку отовсюду опасность. На мужа надежда была плоха: он был слишком доверчив к людям, хотя за последние годы проявил себя заботливым, семейным хлопотуном. Как пить перестал, то и в постели сразу окреп. Иной раз Мария Филатовна даже поражалась его юной, шебутной, мужицкой неутомимости. Когда дитя зачинали, он был никудышный любовник: драгоценную каплю она чудом втянула недреманным лоном.
— Мамочка, — в Настином голосе привычная педагогическая укоризна, — я же тебя сто раз просила: не стой близко у плиты. Там газ, ты им дышишь, это очень вредно.
Мария Филатовна отпрянула от плиты, победно взглянула на мужа. Меж ними давно завелось соревнование: кому Настенька больше окажет внимания. Кого чаще наставляет, а кого вдруг и похвалит. В общем, обыкновенно выходило поровну. Но если кому-то по непредсказуемому Настенькиному настроению выпадало подряд несколько замечаний, тот становился надолго счастливым.
Марии Филатовне пора было на почту, а Леонид Федорович собрался проводить Настеньку в школу. По дороге, неподалеку от пивного ларька им повстречался Захар Демченко, против обыкновения трезвый.
— С вами, пожалуй, прогуляюсь, — увязался за ними. — Кругом пьянь беспробудная. Рабочий день, а в пивной ни одного столика свободного. Тоже скоро завяжу. Теперь мне не до питья.
Облачен был Демченко в новый костюм-тройку, шею охватывал яркий галстук. Великанов сделал ему комплимент:
— Прямо женихом нынче глядишься.
Пошутил — да, оказывается, угадал.
— Бабы все стервы, — сообщил Демченко. — Но одна попалась вроде ничего. Тут ты в точку попал. Собираюсь вскорости связать себя узами законного брака.
— С аптекаршей, что ли?
— Хотя бы и с ней. Ты что-нибудь против имеешь?
Новость была удивительная. Стрелок вневедомственной охраны Захар Демченко к женщинам тянулся изо всех сил, понимал в них толк, ни одной амурной возможности не упускал, но после последнего развода стал убежденным холостяком. Четвертую по счету жену отдалил от себя три года назад. Она ему не потрафила тем, что была воровкой и лютой матершинницей. Перетаскала из дома все, что могла, вплоть до мужниного исподнего белья. Когда Демченко про нее вспоминал, у него глаза делались, как у филина. Ему было стыдно, что он при своей сноровке так обмишурился. Он вообще всех своих жен поминал недобрым словом, кроме второй, которую взял из бедной крестьянской семьи, и ни разу об этом не пожалел. Дом, ребенок, муж — вот были ее святыни. Все остальное, в том числе секс, мало ее занимало. За Демченко она так ухаживала, так его холила, словно он был самым роскошным ее приобретением на беспечной ярмарке жизни. А уж какие пекла пироги, как до блеска вылизывала квартиру — лучше не вспоминать. Только однажды у нее случился непонятный срыв. С крутого похмелья Демченко стрельнул у нее червонец, сбегал в магазин, отоварился бормотухой, с удобством расположился на кухне, порезал огурчиков, сальца и в предвкушении первого глотка почему-то замешкался, склонясь над стаканом. В этот момент доселе смирная и уважительная женушка подкралась сзади и, ни слова не говоря, звезданула его чем-то тяжелым по затылку. После он установил, что удар был нанесен чугунной сковородкой, в которой она собиралась пожарить ему яичницу. Демченко ткнулся мордой в стол, ненадолго очумел, а когда опамятовался, то обнаружил, что краями стакана, как бритвой, подсек себе верхнюю губу, а также лбом разрушил тарелку с огурчиками. Жена с жалобными воплями носилась по квартире, ища йод, бинты. Горько причитая, она перевязала мужу голову и своей рукой налила ему винца в новый стакан. Он милостиво принял ее заботы, легко простил ей безобразную выходку, но вскоре ее разлюбил. Он стал ее побаиваться и покрывался холодной испариной по ночам, когда обнаруживал ее под боком. И как женщину он ее уже не воспринимал: в ответ на энергичные, повинные заигрывания лишь обиженно поскуливал. Расстались они без взаимных претензий, но как бы понарошку, как и жили. Однако впоследствии, при сравнении с четвертой женой, воровкой и алкоголичкой, вторая жена стала вспоминаться как хозяйка вожделенного, утерянного райского сада. Подумаешь, шваркнула сковородкой. Разве у мужчин не бывает невротических оказий. Зато… На воровке и матерщиннице он женился, вероятно, на фоне слаботекущей белой горячки, другого объяснения не было. Эта дама и выглядела соответственно своей натуре: слюнявая, с выбитыми передними зубами, с невнятной речью. Прозрев, Демченко начал у нее допытываться, каким зельем она его опоила и наяву ли они сочетались законным браком или продолжает ему сниться мерзкий, кошмарный сон? Пьянющая сорокалетняя деваха, слушая его нытье, хохотала, как безумная, и однажды от смеха выронила из-под юбки пакет с мужниными кроссовками, приготовленными к выносу. Это был единственный раз, когда он поймал ее за руку, но тут же она его уверила, что собралась в кроссовках пробежаться до магазина и обратно, только и всего. За полгода совместной жизни, пока она растаскивала имущество, он верил в самую нелепую чепуху, которую матерщинница навешивала ему на уши. Может быть, она была ведьмой. По утрам; с натугой разлепив веки, она следила за ним чудным взглядом, где полыхал багрянец портвейна; под этим прицельным взглядом матерый ходок Демченко терял всякое присутствие духа, уповая лишь на то, что должен быть и для этой страшной бабы какой-нибудь исход. Так и получилось. Однажды алкоголичка попросту не вернулась вечером в опустевшую обитель, где из мебели осталась стоять у стенки железная солдатская кровать Демченко, которую он догадался прикрутить болтами к полу. С тех пор Демченко считал себя разведенным. Он заново накопил кое-какого барахлишка, попивал винцо и благоденствовал. Но не утратил роковой тяги к женщинам.
Провизорша Капитолина Давыдовна, которую он себе наметил теперь в невесты, повсеместно, вплоть до Садового кольца, была известна своим экстравагантным поведением. За аптечным прилавком это была симпатичная, любезная, внимательная к покупателям женщина в модных роговых очках с серебряной цепочкой за ушами; но по вечерам на улицах она оборачивалась синеокой фурией с растрепанной прической, в пестром балахоне, мечущейся по Замоскворечью в поисках неведомой добычи. Не любовных приключений она искала — о, нет! И не младенцев подстерегала в кустах жимолости, чтобы наброситься и прокусить вену! Немыслимое, первобытное одиночество кралось, как тень, по ее следам. Каждый вечер сердобольные москвичи, натыкаясь на нее в темных углах, надеялись, что уж нынче ее непременно заберут и упрячут в «желтый дом», где найдет, наконец, покой ее взбаламученное, заполошное сердце; но утром она снова восседала в окошечке аптеки, улыбающаяся, умиротворенная и готовая к услугам. Кстати, таких многоликих, раздвоенных существ полным-полно в нашем Отечестве, только мы их не всегда замечаем.
— Капитолина Давыдовна женщина выдающаяся, — с уважением молвил Великанов. — Но ты-то ей на кой хрен нужен? По совести сказать, ты и староват для нее будешь.
