Владимир Печенкин - Неотвратимость
В ее глазах страх, руки прижаты к груди. Бешеное лицо Григория злорадно скривилось.
— Молчишь?! Врешь, скажешь!
От удара все померкло. Посыпались стекла серванта… Боль… Григорий изо всех сил пнул лежащую, хотел еще. Но встретил взгляд, в котором больше не было страха. Чего это она?
— Вот видишь, Гриша, как оно кончилось, — сказала вдруг Мария словно бы с облегчением, глядя в упор без испуга и ненависти. Его сапог опустился, наступил на подол.
— Ну-ка пусти.
Мария высвободила подол, поднялась, опираясь на сервант, выпрямилась.
— Верно, Гриша, я люблю другого человека, — сказала негромко. — Тебе, наверно, это не понять, сердце у тебя бедное… скудное. Мы уйдем, все тебе здесь оставим. Но все равно ты так и останешься нищим, Гриша.
Каштановые волнистые волосы растрепались, разбитая губа закровавилась, а она смотрела на Григория с сожалением. Осколок стекла разрезал ей ладонь, на голубое ситцевое платье капнула кровь. Мария пошла прямо на Григория, и он посторонился, все еще не понимая— отчего она не боится? Прошла мимо, наклонилась, подняла с пола наволочку и положила на стол.
Она сейчас уйдет? Сама призналась, что виновата… Нет, она не сказала, что виновата… Любит другого человека? Человека!
— Стой!
— Не надо, Гриша, довольно.
Она уходит?
— Стой!
Уходит, возле двери уже…
— А-аа!..
Григорий схватил со стола утюг и остервенело бросил в нее…
…Трудно было дышать, Григорий расстегнул капроновую куртку. Мария лежала лицом в половик, из каштановых волн просачивалась кровь. Утюг валялся на боку возле ее виска. «Я ее убил?»
Он постоял, облизывая пересохшие губы. Мария не шевелилась и не стонала.
«Неужели убил?!»
Страх постепенно наползал, заполнял всего холодом…
Витя вихрем влетел в незапертую дверь.
— Мам, я пойду к Вадику…
И увидел мать на полу. Отец, бледный и страшный, обошел лежащую маму возле стенки, почти пробежал мимо Вити и хлопнул дверью.
«Уходить надо, уходить, уходить… Куда? Неважно. Ведь я ее убил. Что за это? Опять барак, опять забор… Или — что? Высшая мера? Расстрел? Меня поведут расстреливать?! Бежать надо! Сейчас на вокзал, уехать… Потом? Не знаю. Самое главное — бежать, пока не хватились. Не хотел же, так получилось… Холодно как…»
Шабанов застегнул куртку, нахлобучил шапку. Быстрым шагом дошел до аптеки, вскочил в трамвай, идущий к вокзалу. Стоял на задней площадке. Мысли толпились бессвязные, являлись и исчезали.
В Караганде живет сестра. К ней? Никогда они не были дружны. У сестры жизнь не задалась, муж попался шабутной, да и у самой характер не сахар. Сестрица — в отца. Вредный был, покойничек. Сам Григорий до отсидки считал, что устроен неплохо. С сестрой почти нс переписывался. Так, открытку в праздник: «Желаю крепкого здоровья…» Что говорить, отношения не очень родственные. Однако решение ехать к сестре, возникнув, сразу же укрепилось. Больше некуда. Только далеко до Караганды, а денег… Денег нет. Все равно уехать надо, хоть под скамейкой. Иначе— пропал. Ведь я ее убил? Закурить бы. Папиросы остались на столе, дома… где лежит Мария, на полу лежит… Не об этом надо сейчас думать. Может, уже ищут? Бежать, уехать! Что-то уже придумал, кажется… Насчет сестры… Да, в Караганду.
У вокзала Шабанов вышел из трамвая. На маленькой площади стояли «Волги», «Москвичи», один «газик», и Шабанову подумалось, что неплохо бы угнать машину и в ней исчезнуть из города. Да нет, так еще быстрее влипнешь.
Стараясь держаться в толпе, побродил по залу. Долго силился понять расписание, на каком поезде в Караганду. Выходило, что ни на каком — нет прямого, не ходит. Он кого-то спрашивал, у кого-то просил закурить и бесцельно стоял у туалетной. Колола мысль: все равно найдут. Гнал эту мысль.
Подошел поезд. Это какой? Ничего не известно. Шабанов больше не мог, страх гнал из города, хоть куда, только скорей. Страх придал хитрости. Шабанов оживленно заговорил с кем-то, несущим тяжелый чемодан, помог влезть в вагон и сам влез. Проводничка болтала с проезжающим молодцом, похохатывала. «Все, как-нибудь доеду…»
В вагоне было свободно. Шабанов ушел в дальний конец, где устроились средних лет супруги, очень занятые двумя малышами. Он сел в углу, лицом к проходу, и стал ждать, когда поезд отойдет. Рядом пищали малыши, родители их устраивали, урезонивали, мать утирала им носы. Мать чем-то напоминала Марию, и Шабанову от этого стало неприятно, неуютно. Уйти в другой вагон? Потом, когда отъедем… Хотелось курить. «А если не убил? — подумал вдруг. — Ну ушиб, сотрясение мозга, что ли… Кто крикнул «мама»? Витька? Она отозвалась? Кажется, что-то сказала? Я даже не осмотрел, когда упала. Уезжаю вот без денег, без курева… Может, зря испугался? В суд она не подаст— сама тоже виновата. Не хотел я ее убивать, на черта мне это надо.»
Новое предположение все улаживало и было так удобно, что Шабанов охотно поверил ему. Помялся в своем углу, поприкидывал — и покинул вагон. На перроне и в зале спокойно. Милицейский сержант, заложив руки за спину, похаживает, поглядывает на девушек, никого не ищет, не беспокоится.
Трамвай привез к аптеке. Хоть бы Мария была жива! Только бы жива, остальное он уладит. Если хочет, пусть уходит, ладно. Лишь бы не колония опять. Или не высшая мера. Вернуть бы ту минуту, когда схватил утюг, сдержаться бы тогда!
Он вышел из-за угла на свою улицу, увидел свой подъезд. Ничто не напоминало о тревоге. Так же текли прохожие по тротуару, последние лучи солнца багрово горели в окнах верхних этажей. Мирная привычность улицы убеждала, что Мария жива, что ничего особенного, для него опасного не произошло. И Шабанов, замирая от надежды и страха, двинулся к дверям подъезда.
Дверь открылась, вышла старуха в длинном черном пальто и черной допотопной шляпке, худая такая старуха со второго, кажется, этажа. Веки у нее набрякшие и красные — почему? Шабанов остановился. А старуха, прежде чем сойти по трем ступенькам на тротуар, поглядела вправо-влево — и увидела Шабанова. По тому, как разинулся в ужасе бледный рот, Шабанов понял, что случилось «оно», эх, случилось, напрасно сюда пришел. Повернулся и чуть не бегом — за угол. Скорей, скорей… Только не бегом, подозрительно будет. К трамваю и на вокзал, больше нечего раздумывать… Вот и остановка у аптеки, приближается трамвай… Остановился трамвай, выходят люди.
Рядом негромко:
— Шабанов?
— А?
На милиционера не похож, в коротком' пальто, в кепке.
— Пройдемте, Шабанов.
— Кто, я?
— Пройдемте.
У Григория поникли плечи, руки сами скрестились за спиной.
Неотвратимость. Трилогия
Каверзное дело в Сторожце
1
Парило. Полуденное солнце выгревало из земли остатки весенней влаги. «Частный жилищный сектор» улицы Старомайданной утопал в свежей садовой зелени. Ребятишки из школы уже пробежали, а взрослые еще не закончили рабочий день, и на Старомайданной было пусто. Дремали под заборами свиньи, у ворот — собаки. На скамеечке сидел дедушка, чихал, грел под солнышком свои ревматизмы.
Женя Савченко шел из школы то скорым шагом, то бегом. Его задержала классная руководительница, потому что в перемену Женя с разбегу налетел на завуча, и теперь он на бегу решал внеклассную задачу: свернуть ли направо домой, чтобы положить портфель, или налево, к стадиону, где скоро начнется футбол — наши играют с сладковцами. Но если на стадион, то так и придется до вечера таскать портфель. А если домой, то как бы бабушка не засадила готовить уроки…
Он не попал ни туда, ни сюда… Потому что случилось на Старомайданной происшествие, такое происшествие, прямо как в кино! Из дома, где живет Колька Гроховенко из 6-го «б», вдруг вышел Колькин отец, дядько Федор. Был он то ли пьян, то ли спросонья — топчется, озирается, бормочет. Наткнувшись взглядом на Женю, вздрогнул, попятился. Но узнал мальчонку и попросил хрипло:
— Хлопчик, эй! Беги, хлопчик, в милицию скорей-ше! У меня в хате человека убили…
По спине у Жени пошли мурашки: на рубахе-то у дядьки Федора — кровь!.. Женя прижал портфель к груди и помчался вдоль Старомайданной.
Майор Авраменко ходил по кабинету, ерошил волосы на затылке и поглядывал на младшего сержанта Бевзу. Младший сержант, пользуясь своим высоким положением шофера, привольно посиживал в присутствии начальства — разговор шел на такую тему, при которой допустимо шоферу сидеть, а начальству ходить: разговор шел о рыбалке.
— На Карлушином озере самый теперь жор, — искушал Бевза начальника. — Хоть на что берет, и прикармливать ее не надо. На хлеб, на тесто, на червя, на все. Ну, мабуть, невредно трошки подкормить макухой…
— А макуха есть?
