Гелий Рябов - Символ веры
В разграбленном и сожженном имении (портик, четыре колонны, герб: на красном щите золотой лев с мечом и девиз: «Правый — прав»), среди растоптанных картин и разорванных ликов в напудренных париках, размокших (от дождей, наверное) старинных книг люди Новожилова нашли клавикорд. Не жаль этого имения, не жаль портретов и картин, и даже книг не жаль, ибо посеявший ветер пожнет бурю. Слишком долго белая кость попирала кость черную, слишком долго издевалась, била и убивала, и вот — возмездие. Оно справедливо.
— Ты любишь старинную музыку? — Он смотрит на меня с полуулыбкой и ведет тонкими пальцами по клавишам. Рассыпается чистый и звучный перезвон.
— Вы умеете играть? — Я делаю ироническое ударение на последнем слове.
— Что же тут такого? Играла моя мать и бабка тоже… Что тебе исполнить?
Из озорства (сейчас я тебе покажу!) роняю небрежно:
— «Варшавянку». — Вижу, что этого названия он не знает: — «Вихри враждебные веют над нами».
Улыбнулся: «Как вам будет угодно». Клавикорд звучит необычно, в знакомой мелодии вдруг появился странный отзвук восемнадцатого века. Чтобы его подзадорить, подстраиваюсь к мелодии:
Месть беспощадная всем супостатам,Всем паразитам трудящихся масс,Мщенье и смерть всем царям-плутократам,Близок победы торжественный час!
Он резко обрывает: «Твоя песня преисполнена злобы и ненависти. Она не принесет России счастья». — «Она принесла ей свободу. Что ты знаешь о Парижской коммуне?» — «Все. На уроках истории в корпусе учитель рассказывал нам о ней. Неумелые, дорвавшиеся до власти, они погубили и себя, и еще десятки тысяч ни в чем не повинных… Все известно: заложники, расстрелы…» — «Советская власть не берет заложников». — «Не берет — так будет брать. Кто такой Фукье Тенвиль?» — «Благородный прокурор Великой французской революции». — «Трусливый и подлый палач, маньяк — вот он кто! Служил и тем, и этим, а цель была одна: срубить как можно больше голов! Даже ваш Маркс назвал его фанатиком». — «Неправда!» — «К твоему сожалению — правда. Мой учитель всегда говорил правду, и я тоже не лгу никогда!»
Как он уверен… Как заблуждается на совершенно прямой улице… «Скажи, ты можешь вообразить, чтобы министр финансов думал более о деле, нежели о себе?» — «Это трудно. Не знаю…» — «Так вот — министр финансов Парижской коммуны, которую ты так презираешь, Журд, сидел на мешках с золотом, получал жалованье мелкого конторщика, его жена была прачкой, а сын учился в школе для бедных!» — «Ты хочешь убедить меня в том, что после вашей победы в России будет то же самое? И министры-большевики будут учить своих детей в школах для бедных и получать жалованье конторщиков? Ха-ха-ха!» — «Ты просто дурак», — не удержалась я, но почувствовала в его голосе растерянность и смятение. Ничего, сотник Новожилов, ты будешь побежден. Дай только срок…
…Но больше всего он любил (в редкие минуты отдыха) играть на клавикорде дурацкую песенку «Шарф голубой». «Когда все кончится и мы станем счастливы и свободны… — глаза его покрывались поволокой, он улетал в заоблачную высь, — …я подарю тебе прозрачный голубой шарф. Легкий, воздушный. У тебя синие глаза, тебе очень пойдет». — «Значит, ты хочешь на мне жениться?» — «Конечно. Я ведь люблю тебя. С первой секунды, с первого взгляда». — «Тогда обещай: ты присоединишься к первой же части Красной Армии, которую мы встретим». — «Не знаю. Ты требуешь невозможного. Люди не пойдет». — «Тогда какой же ты командир?» — «Но я и сам не желаю этого». — «Тогда какая же это любовь?» — «Вера… — мои слова он воспринимает всерьез, хотя я шучу. Просто шучу, и все (а может быть — нет?), — ты… словно торговец, не кажется ли тебе? Христос изгнал торгующих из храма…» — «Какого еще храма?» — «Храма любви». — «Я не верю в Христа, Новожилов, если ты в самом деле любишь меня, тебе придется примириться с этим…»
И вот мы встретили эту долгожданную часть. Командир — латыш, я не разобрала его фамилию и не запомнила имени — оно непривычно для русского уха. Я стояла за спиной Новожилова и слушала их разговор и все время ловила на себе странно внимательный, цепкий, изучающий взгляд. Что ему нужно? Может быть, он — догадался?
Но это невозможно. Даже люди Новожилова, которые знают, кто я, перестали обращать на меня внимание. Мужская одежда сделала свое дело.
…На станции Новожилов послал меня за водой (сейчас особенно надо соблюдать конспирацию перед «чужими», Новожилов уверен, что «свои» меня не выдадут), я взяла наш медный чайник и побежала к колонке, там уже толпились красноармейцы и беженцы, среда них — здоровенный комвзвода Тулин, он из Екатеринбурга, мой земляк, работал на ВИЗе литейщиком. Не знаю почему и зачем, я спросила: «За что ты воюешь, Тулин?» Он захлопал белыми ресницами и начал чмокать толстыми губами. «Дак… За революцию, а?» — «А потом, дальше?» — настаивала я. Беспомощно оглянулся, ища поддержки, но никто не помог, и он растерялся: «А… зачем тебе? Умнее всех хош? Умный больно? А хош в глаз?» — «А за что? Я только спросил. А что, ребята, никто не знает?» — «Комиссар объяснял, что за новую лучшую жизнь для народа идет война. Чтоб, значит, царь, помещики и капиталисты не возвернулись». — «А эслив не мудрить лукаво — то ране они правили и кушали, а теперь мы будем править и кушать. Кто, значит, был никем — тот, само собой, станет всем. Понял?» — Это произнес, взяв меня за рукав, худосочный красноармеец из охраны штаба. И я подумала: народ, который не знает конечных целей революции и повторяет как заклинание общие места (а до выполнения этих общих мест тоже еще надо дожить!), — этот народ обречен на ошибки и заблуждения. И это нужно поправлять уже теперь. Вернувшись, рассказала Новожилову (он теперь командир роты Вятского батальона, но, по-моему, совсем не горд этим). Хмыкнул: «А что я тебе говорил? Революция противостоит контрреволюции, а когда победит — кому будет противостоять? Эх, Верочка-душечка, ты ведь образованная революционерка и знаешь, что без противостояния, без термидора революция погибает. В истории тому примеров — тьма!»
…Патруль Тулина задержал в Арске женщину. При обыске у нее нашли письмо Ижевского Союза фронтовиков к руководителю местного контрреволюционного подполья. Задержанной пригрозили расстрелом, она раскисла и пообещала открыть змеиное гнездо. Командир вызвал Новожилова: все же офицер без страха и упрека (как весьма ехидно заметил комиссар). Задача: вместе с курьером проникнуть на явку и обезвредить ее. Проникли, и в тот же вечер всех причастных расстреляли в огороде и там же закопали. Новожилов всю ночь просидел раскачиваясь, словно на молитве или от зубной боли: «Я убил ни в чем не повинных людей… Кто скажет, зачем я это сделал? Кто простит меня?» — «Ради меня сделал. И я тебя прощу. Они убили моего отца, мы убили их. Это диалектика гражданской войны. Не будь бабой». — «Оставь меня, ради Бога, оставь! Кто знает, с какой стороны разбивать яйца? Что, тупая сторона — истина? Или острая? Они же боролись за свое, это же понять надо! Почему вы присвоили себе право решать? Кто дал вам это право?» Я ответила: «Народ. Нас — сто пятьдесят миллионов. Вас — десять тысяч. Так кто же кем должен править? Задумайся, Новожилов, пока не поздно…»
Утром остановил Азиньш. Взял за подбородок, спросил задумчиво: «Сколько тебе лет? И откуда у тебя такие глаза…» — «Какие „такие?“» — набралась я смелости. Он молча покачал головой…
…Новожилов в трансе: «Чует мое рваное сердце — к новому убийству готовимся. Казань будем брать». — «Чем быстрее возьмем — тем скорее все кончится». — «У вас кончится, как же… Вы всегда найдете причину, чтобы продолжить». — «Хочешь обидеть?» — «Говорю, как думаю. Не нравится мне все это. Давай уйдем?» — «Предлагаешь дезертировать?» — «Ярлыки вешаешь? Так ведь мы не в бакалейной лавке. Прямой вопрос: ты станешь моей женой?» — «Прямой ответ: не женой, а походной утешительницей. Ты этого хочешь?» — «Мы обвенчаемся». — «Это в Красной-то Армии?» — «Хорошо. Когда-нибудь потом». — «Вот когда-нибудь потом я и стану… Наберись терпения». И здесь случилось то, что во всю оставшуюся жизнь не даст мне уснуть спокойно и, может быть, даже просто жить. Вдруг к нам подошел солдат — без погон, на фуражке — кокарда, небритый, изможденный: «Вы красные?» — «Чего тебе?» — «Из тюремной… охраны я… Совесть болит. Убили народу сотни три, а может, и больше. Я убил». — «А ну кончай языком молоть! — взбеленился Новожилов. — Кого, где, когда и за что. Толком».
Его фамилия Филиппов, он крестьянин Пермской губернии, заводский, семьи нет, белые его мобилизовали сразу же по началу чехословацкого мятежа. Охранял плавучую тюрьму. По приказу офицеров развесил по бортам баржи динамит (об этом узнал, когда сделать уже ничего нельзя было) и взорвал вместе с арестованными. С дороги бежал, чтобы найти красных и покаяться, а может быть, и принять заслуженную кару. Новожилов спросил: «А поименно перечислить можешь — утопленников этих?» И тогда он вытащил из-под подкладки фуражки мятую бумажку с длинным полу стершимся списком. Я увидела фамилию отца — и свет померк, и воздух сделался ватным. Очнулась в штабе — Новожилов со стаканом воды, переругиваются Азиньш и Татлин.
