Самый приметный убийца - Валерий Георгиевич Шарапов
– И вы хотите сказать, что он кругом не виноват?
– Виноват, – вдруг подал голос Санька, – яблоки воровал.
– А в тире что, не был? И красть ради справедливости не призывал?
– Было, – глухо признался Приходько, – было. Но я же что хотел…
– Что ты хотел – потом расскажешь. Насчет тира мы с тобой особо поговорим, – пообещал директор. – А что за листовки, товарищ лейтенант?
Акимов вкрадчиво, как последний козырь «на добивание», извлек смятую и бережно расправленную листовку – вырванный из тетрадки лист с глупой «галкой» – и выложил ее на стол. Санька поглядел на листок, потом на лейтенанта – с искренним недоумением. И Петр Николаевич, явно удивляясь, разглядывал его:
– Чайка? А при чем тут… Александр, просвети, не дай умереть дураком.
– Какая чайка, где? – удивился Акимов.
Директор постучал пальцем по «галке»:
– Вот. Это не мхатовская чайка? И к чему все это, Приходько?
Санька, как по писаному, рванул рубаху на груди:
– Да честное пионерское! Честью клянусь, не я это! Не я, Сергей Палыч! И тетку я не взрывал! Ну, сами посудите, я что, совсем чокнутый, петарду железнодорожную цеплять на бревно, ее ж сразу видно!
– Смотрите-ка, разбирается, – криво усмехнулся Акимов. – Ну, а что бы ты сделал?
Санька охотно пояснил:
– Да выдолбил бы бревно, вскрыл бы петардочку и пороху всыпал… ну что, сами не знаете?
– Логично ведь? – мягко спросил Петр Николаевич.
Сергей кивнул. С одной стороны, свирепость схлынула, было досадно и в чем-то неловко, с другой – ощущалось-таки огромное, давно не испытанное облегчение: «Слава богу, не виноват. Дурак. Так, стоп…» И для очистки совести уточнил:
– А сковородки чугунные и постельное белье – тоже не вы тырите?
Санька замотал головой, как решительный бык:
– Нет. У нас у самих пропала новенькая сковородочка, тетка Анна вопила неделю.
– Ладно, все, – отрезал Акимов, – свободен пока. Но имей в виду: я тебя с мушки не снимаю. Не то сейчас время.
* * *
С месяц назад впервые произошло необычное событие, вроде снега в июле: язвительный мастер Семен Ильич, который с месяц придирался пуще обычного, хмыкал и мотал подбородком, выдал Николаю с десяток диковинных заготовок, продемонстрировал порядок настройки и желаемый в итоге результат.
– Сдюжишь за сегодня? – спросил он, шевеля филиньими бровями.
Колька прикинул объем работы и собственные способности:
– Должен, Семен Ильич.
Далее на занятиях у станка так и пошло по тому же пути: мастер приносил деталь, досконально объяснял настройку, показывал действия и обозначал время, к которому ожидает готовую партию. Эдаким нехитрым образом Колька незаметно научился изготавливать номенклатуру небольшого участка. Правда, получалось у него не быстро, зато без брака.
Конечно, до Вороны ему было – как до луны. Тот был просто красавец: в его руках все обрабатывалось с первого раза и в нужной чистоте, с допустимым биением, и как будто само дотачивалось до нужного размера. В итоге ему особо выделили трофейный станок, на котором он умудрялся иной раз чуть ли не по полпартии за учебный день выдавать.
Колька поглядывал в его сторону с недостойным чувством зависти – отличный станок фирмы «Хаузер», про него легенды слагали: точность – до тысячной миллиметра! И Ворона с превеликим удовольствием наяривал на нем, пока Семен Ильич то ли в шутку, то ли всерьез не выговорил вполголоса:
– Это ты сейчас молодой – быстро все делаешь. Все такими были. Лет через пяток прыти поубавится, а норма останется, что тебе, что коллективу. Работай без рывков, с оглядкой. Не те времена сейчас, полторы нормы – и довольно. Слышишь, Воронин?
Тот ухмыльнулся, кивнул – и продолжил работать в том же темпе. На перерыве отошли покурить под окна столовки, и Колька, охотно угостившись «Казбеком», искренне заметил:
– Ты мастер первостатейный.
Ворона благодушно сплюнул:
– Так я же технарь потомственный. Батя учился токарному делу в Швейцарии и Харькове, такой мастер был, что в Первую мировую на фронт не пустили. Да уж и мне было время насобачиться, тем более на таком станке грех портачить, почти сам все делает. Вот в сорок втором на «фениксе» самоход вручную включали-отключали, так я веревочки приладил.
– Какие веревочки? – не понял Колька.
– Обычные, какие были, но такой длины, чтобы, когда резец до центра детали доходил, они натягивались и самоход отключали. Поэтому и работал одновременно на двух станках, мне тогда усиленное питание положили.
– Толково придумано. То есть ты давно за станком?
– Да сызмальства точил, а в промышленных масштабах – как освободили в сорок первом, так и встал.
– Освободили?
Ворона вспыхнул, но сдержался, переспросил то ли зло, то ли с издевкой:
– Чего непонятного услышал или с луны свалился? В лагере за выработку в сто десять процентов шестьсот семьдесят пять грамм полагалось, вот и насобачился. Когда фашист напал, приехал покупатель, выяснил, кто тут норму выдает, дал пожрать, потом отправили в Свердловск, дали общагу – там и работал до сорок пятого.
– За что же тебя?
– За батю. Пятьдесят восьмая, один «бэ».
– Понятно…
– Завидую, – сострил Ворона, – я вот до сих пор не понимаю. Ну, ничего, разберусь, время придет.
– Иной раз не всё в нашей власти, – заметил Колька.
– Не всё, но многое. На то мы и люди, что только у нас, среди всех зверей, свобода имеется.
Колька съязвил:
– Какая? Вверх падать?
– Ну прям уж. А все-таки многое…
Его угловатая фигура вдруг обмякла, сам он сник, вздохнул:
– Я тебе расскажу сейчас. Как другу… ну, ты понял. Сидела одна в женском бараке, поповна, красивая, как царевна. Другие – как телки на случном пункте, а эта строго себя держала, что ты. Ну, а хозяин… начальник лагеря то есть, проходу ей не давал. И наконец выдал прямо: или ко мне идешь, или заморю на заготовках, а то и стволом придавит. В общем, вилы.
Он замолчал.
– И что? – осторожно спросил Колька. – Руки на себя наложила?
– Не. Им нельзя такое. Ну, в общем, подружку послала к одному: приходи, говорит, ко мне, уж если не миновать, то не бывать такому, чтобы первым вертухай был. Вот, выбрала…
И снова замолчал.
– Н-да, дела. И что, теперь, значит, сын у тебя где-то есть? Или дочка?
Ворона скривил губы:
– Должно быть. Да тут как узнаешь-то…
И вдруг снова собрался, ноздри дернулись, как у собаки, и даже как будто уши прижались: из-за угла появились двое людей самого официального
