Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич
— Просьбы не имею, — произнес он наконец. — Имею разговор до вас. Есть уши — слушайте… Нет — встретимся на допросе.
Стол загомонил. Жердь от возмущения подавился картошкой, Писка поставил наполненную стопку, Мужик Дерьмо угрожающе засопел, барабаня по скатерти толстыми, как сардельки, пальцами. И оборвал этот гвалт дядя Ешта тихо, но очень решительно;
— Предлагаю — ша…
Затихли. Дядя Ешта скорбно покивал:
— Мы знаем о твоем горе, Давид. Фима был беззлобный человек…
— Сочувствия не надо, — жестко перебил Гоцман. — Мне нужен тот, кто это сделал. Живой, здоровый и сидящий прямо на табуретке.
Гвалт поднялся снова. Зазвенели брошенные на скатерть вилки. Рука Мужика Дерьмо угрожающе стиснула рукоятку ножа.
— От прямо щас! Тока разбег возьму у Дюка!..
— Не разговор!..
— А шо, я давно хотел себе звезды на погоны…
— Гоцман, вы с людьми общаетесь, а не с тварями!..
— Люди интересуются, — пояснил Иона, снова наклонившись над плечом Гоцмана и указывая подбородком на соратников, — шо им за это будет…
— Ничего не будет, — обронил Гоцман и обвел гомонящих авторитетов тяжелым взглядом. — А вот если не найдете — будет. Каждого второго из вас лично придушу… Кто-то не верит?!
Гвалт умолк. Сам собой. Резко.
— Не по закону, Давид Маркович, — с трудом прожевав картофелину, покачал головой Федя Жердь.
— Не по закону, — согласился Гоцман. — Но по душе. А там все выжжено. И тот, кто Фиму порешил, тот вытоптал последнее. Я найду его. Кровью харкну, а найду…
Он тяжело поднялся и, не обращая внимания на воров, обошел стол и двинулся в сторону моря, к грязной гипсовой балюстраде, к черной от времени, еще довоенной, и тоже гипсовой фигуре осоавиахимовца. Засунул руки в карманы, глотал насыщенный йодом воздух, родной, одесский морской воздух, без которого себя не мыслил. И даже не задумывался о том, что происходит сейчас у него за спиной. Он умел вот так выключаться, мгновенно перебрасываться с предмета на предмет — способность, которой завидовали многие его сослуживцы.
А за его спиной между тем шло безмолвное совещание. Руки авторитетов, украшенные вытатуированными на пальцах перстнями («судим за убийство», «судим за разбой», «отрицало», «по стопам любимого отца»), порхали над столом в энергичном и абсолютно непонятном постороннему танце. Можно было подумать, что в одесском дворике собрались пообедать и пообщаться глухонемые.
Это продолжалось минуты две, не больше. Наконец все, кроме Писки, молча повернули руки ладонями вверх. Писка сделал то же только после большой паузы и с видимой неохотой. На его худом лице застыла брезгливая гримаса.
— Вот, Давид… — раздался за спиной Гоцмана голос дяди Ешты. Гоцман, помедлив, обернулся. — Вот Федя Жердь говорит, что Родя никак не мог это сделать.
— Я знаю.
— Из его клиентов — тоже, — продолжал дядя Ешта. — О залетных говорить не будем, но сдается — тоже нет… Может, Давид, ты сам что-то знаешь?
— Сначала постреляли инкассаторов на Арбузной, — помедлив, произнес Гоцман. — Потом пожгли грузовик с обмундированием… Там и там был штымп в форме армейского капитана. На виске шрам. Он же получал обмундирование на складе. По документам — Бибирев. Раз подъехал на «Додже», раз на трехтонке. Пока все.
— Может, он, а может, нет, — вскочил из-за стола Писка, с ненавистью глядя на Гоцмана, — а мы фартового человека в расход распишем?!
Но никто его не поддержал. Воры молча смотрели на Гоцмана. И Писка так же молча уселся на свое место и нервно схватился за холодное горло графина с водкой.
— В общем, даю три дня, — обронил Гоцман и, взяв со стола свой ТТ, аккуратно засунул его в карман брюк.
Васька Соболь ждал его, как договаривались, на Короленко, 17, у ворот того самого дома, где персонаж бабелевских рассказов Беня Крик рассчитывал получить с клиента двадцать тысяч. Но Давиду было сейчас не до Бабеля, хотя, как всякий одессит, он был за него в курсе и всячески уважал. Васька чутко уловил настроение начальства и всю дорогу молчал, не отвлекал ненужными разговорами.
На работе Давид позвонил в погребальную контору, распорядился насчет гроба для Фимы, потом в администрацию кладбища. Умылся холодной водой, заварил себе крепчайшего чаю и, подождав, пока чуть остынет, выпил. Тьма минувшей ночи слегка отпустила. Коротко стукнув в дверь, он зашёл в кабинет Арсенина.
— Худо, Давид Маркович? — поднял тот глаза от стола. — Вы не спали ночь… Вам надо вздремнуть хотя бы немного. А то… — Он выразительно постучал пальцами в области сердца.
— Пустое, — отмахнулся Гоцман. — Вы лучше за Фиму… Подтвердилось?
— К сожалению, — вздохнул судмедэксперт. — Как я уже говорил — опытная рука, явно профессионал. Фима… не мучился. Умер мгновенно.
Гоцман скрипнул зубами, сунув руки в кармане, покачался на каблуках.
— Ничего, доктор. Когда мы его найдем, он у нас… помучается.
В следующие три дня участников воровского совещания можно было видеть в самых разных уголках Одессы и в компании самых разных людей.
Можно было наблюдать, как Писка беседует с братьями-близнецами Матросовыми за кружкой пива в маленькой привокзальной пивной…
Можно было встретить Мужика Дерьмо, прогуливавшегося с полным, одышливым лейтенантом интендантской службы вдоль каменной стены склада. Офицер энергично жестикулировал — то стучал себя кулаком в обтянутую кителем грудь, то указывал всей пятерней на стену, то кривил рот, передразнивая чью-то манеру разговаривать. Мужик Дерьмо кивал с непроницаемым видом…
Или Иону, который обстоятельно осматривал подворотню, где Чекан избивал Лепу. Сам Лепа, для большего правдоподобия жалостливо шмыгая носом, показывал Ионе на сберкассу напротив и демонстрировал, как именно ему заломали руку за спину…
После погребальной конторы Гоцман поехал на Привоз. Как ни странно, курага в пустоватом Фруктовом пассаже нашлась, и даже не особенно дорого — немолодая усатая гречанка уступила уважаемому Давиду Марковичу полкило за червонец, поскольку здоровье Давида Марковича чрезвычайно интересно по всей Одессе. Изюм Давид решил не покупать. Постоял перед торговкой, продававшей свежее молоко, но преодолеть своей давней нелюбви к этому напитку не смог. Вставали в памяти желтая пенка, налипшая на поверхности большой кружки, и мамины худые усталые руки: «Пей, Додечка, полезно, сынок, у тебя же слабое здоровье…». Полезно, может, и полезно, мама, но вот не научился ваш сын до сих пор молоко пить, и все тут. Когда я в последний раз был на могиле?.. Теперь в моей странной жизни появился еще один повод бывать на кладбище, думал Гоцман, лавируя между покупательницами бычков. Вот так живешь, живешь, и все меньше становится людей в твоем городе, и все больше — на кладбище. Ну что же, это справедливо, с годами смерть начинает преобладать над жизнью, пока не заполнит все вокруг. И это означает, что умер уже ты сам. И тогда начинается что-то другое, может, не менее грандиозное, чем жизнь…
Он обернулся, ища взглядом в толпе Ваську Соболя. Тот замешкался перед большой, разрубленной на куски камбалой и вежливо общался с ее продавщицей.
— Молодой человек, пострадавший на фронте за наше счастье! Такому герою, как вы, рыбка будет только в пользу…
— Мадам, этот кецык уже имеет запах, — галантно отвечал Васька, тыча ногтем в камбалу.
— То не запах, то аромат. А запах будете иметь вы, когда закончится ваша жизнь, сильно укороченная тем, шо вы не покушали сегодня этой камбалы…
— Васька!.. — окликнул водителя Гоцман. — Ша за болтовню. Иди заводи. Я пока выберу венок…
— Не, Давид Маркович, — решительно помотал головой Соболь, нагоняя шефа, — я тоже хочу. Я к Фиме со всей душой… Мы ж через него себе «Адмирала» достали.
— Да? — удивился Гоцман. Странно, он напрочь забыл об этом эпизоде Фиминой биографии.
— Ага, — печально вздохнул Васька. — Его же немцы на углу Перекопской Победы бросили, когда отступали… Так Фима договорился с одним знакомым, шоб у него в курятнике постоял. А потом оформили на наше управление… А так — тю-тю, уплыла бы в обком или еще кудой. И потом — где брать запчасти?.. Так он мне посоветовал одного инженер-майора, его часть сейчас в Яссах стоит… Кстати, Давид Маркович, надо бы карбюратор менять, вы б замолвили где словечко…
