Иван Аврамов - Алиби от Мари Саверни
— Но отца не воротишь, — грустно заметила Илона Тимофеевна. — Как и Андрея Феликсовича. Знаете, папа, как краевед, был весьма честолюбив. Ему хотелось увековечить свое имя каким-то громким свершением…
— Он его увековечил. Жаль, что заплатил за это собственной жизнью, — сказал Лободко. — Теперь в Украине целых девять златников князя Владимира, а всего в мире их уже не десять, а семнадцать. Я считаю, что Тимофей Севастьянович достойно сделал главное дело своей жизни. Одно лишь непонятно: почему он медлил с обнародованием своей находки?
— Думаю, несчастливую роль в этом сыграла его вторая, помимо диабета, болезнь, которая папу постоянно мучила — сильнейшая подагра. Почти месяц он безвылазно провел в квартире — передвигался с большим трудом, чуть ли не ползком. А я в это время по делам фирмы находилась в командировке — без малого три недели. Забыла вам сказать: незадолго до смерти он по телефону спросил меня, бывала ли я когда-нибудь в особняке Введенского. Я засмеялась: «Папа, ну что я там забыла…» Он наверняка собирался под каким-нибудь предлогом посетить этот дом, воочию убедиться, существует ли там каминный зал, расспросить знающих людей, перестраивалось ли когда-нибудь это помещение. Сами представьте, ломать ни с того, ни с сего стену в здании, охраняемом государством, как памятник архитектуры… Олег Павлович, я очень благодарна вам, что вы нашли этих подонков…
Медовникова энергично пожала майору руку и улыбнулась:
— А кабинет у вас ничего… Симпатичный!
— Преувеличиваете! — Олег засмеялся. — Работа у нас такая, что к особому уюту не располагает…
Когда за Медовниковой закрылась дверь, он облегченно вздохнул: может, одним из самых трудных моментов в его сыскной работе он считал общение с родными и близкими тех, кто стал жертвой преступников. Лободко был из тех ментов, кто искренне, как свою собственную, переживал чужую боль. Поэтому, щадя Илону, которая, к счастью, не спросила о последних минутах отца, он не рассказал ей, что тот наотрез отказался сообщить Диканеву и Никольскому, которому открыл дверь, как приятелю Владислава Круликовского, место, где он хранит письмо Полторацкого. Заявил, что ни под какими пытками они от него ничего не добьются.
И те это поняли.
Диканев зашел сзади и задушил старика, сидевшего на стуле, тонким и прочным капроновым шнурком от кроссовки…
* * *— Разрешите, господин подполковник? — по-уставному обратился Михаил Солод к своему непосредственному начальнику, явившись к нему без всякого вызова.
— Входите, господин капитан, — разрешил Лободко.
— Олег Павлович, — несколько смущаясь, произнес Солод. — Не возражаете, если мы обмоем наши новые звездочки в узком кругу? Вчера мы это сделали в широком, а сегодня… ну, вдвоем.
С этими словами он поставил на краешек стола красивую коробку со специфическими звездочками и кое-что еще.
— Ты с чем это пришел к шефу? — грозно спросил Лободко, пряча в уголках глаз усмешку.
— Это коньяк, Олег Павлович. Ликер богов, как говорил Виктор Гюго.
— Гюго что, на допросе у тебя был?
— Никак нет. Читал об этом, вот и запомнил, — улыбнулся Солод.
— Ну, ладно, Миша, до конца рабочего дня, хотя сам черт знает, когда он у нас кончается, двадцать минут, так что никто, надеюсь, нас не упрекнет, что мы тут распиваем спиртные напитки вместо того, чтобы ловить бандитов. Разливай, Миша, — Лободко поставил на стол две рюмки, потом хлопнул себя по лбу и достал из ящика стола шоколадку…
Дело о владимирских златниках получило широкую огласку. Информационные заметки и развернутые статьи появились практически во всех газетах и журналах, о том, что отечественные сыскари, которых сейчас больше принято, и во многих случаях справедливо, ругать, а не хвалить, предотвратили вывоз за рубеж и оседание в частных коллекциях редчайших монет времен Киевской Руси, рассказали все телеканалы, радио.
Из Кракова Олегу позвонил капитан Кухарчик, рассыпался в поздравлениях, он-то, профессионал, понимал, как трудно было распутать это весьма нелегкое дело.
— А я высоко ценю вашу помощь и гостеприимство, — отвечал Олег. — Здислав, а у вас в Польше есть что-то наподобие наших златников? Ну, монетки, скажем, времен короля Болеслава Храброго?
— Нех вем! — засмеялся Кухарчик. — Но если вдруг возникнет дело, подобное вашему, на помощь Кракову обязательно придет Киев.
— Даже не сомневайтесь, — заверил подполковник Лободко.
Начальство по секрету сообщило ему, что на него и Солода в администрацию Президента отправлены ходатайства о награждении их орденами. Что ж, было сказано, по заслугам и честь.
— Миша, за тебя! — поднял рюмку с коньяком Лободко. — Если бы не ты, не твоя Соня, как ее… Двинцева, мы б ни за что не вышли бы на этого мерзавца Дика.
— Нет, Олег Павлович, таких «двинских», я бы сказал, эпизодов у нас было ой как много. И каждый из них скреплял расследование, как детский конструктор скрепляют винтики и гайки — попробуй вытащить один винтик, и конструкция рассыплется.
— Будь по-твоему, — согласился Лободко. — Ну, тогда давай, капитан, за нас…
* * *Если другие жены волнуются лишь тогда, когда их мужья задерживаются сильнее обычного, то Наташа Лободко, наоборот, испытывала сложное чувство, когда Олег являлся с работы раньше обычного, до того это было ей непривычно. Вот и сегодня она слегка встревожилась, потому что едва пробило семь вечера, а муж в прихожей уже вешает на тремпелек куртку.
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, пока еще не уволили, — усмехнулся Олег.
— Скорей бы! — Наташа уткнула руки в бока, как женщина, которая сейчас от души отчехвостит своего благоверного. — А то дочки отца родного месяцами не видят. Боюсь, сейчас, когда тебя сделали подполковником, годами видеть не будут.
— Наташенька, не гиперболизируй! Мне, между прочим, дали три дня отгулов, — ласково прикоснулся Олег к плечу жены. — Знаешь, сколько я успею за это время сделать? Горы сворочу!
— Горы не горы, а три борща успеешь сварить. Хотя, сдается мне, больше одного не получится — позвонят насчет очередного убийства, и ты в ночь-полночь руки в ноги и…
— Гляди, не накаркай, — опять усмехнулся Олег и двинулся в спальню.
Из детской доносилась очередная перепалка дочерей — снова что-то не поделили. Ожесточенный скандал разгорелся по поводу плейера МП-3.
— Отдай! — кричала старшая.
— Сначала верни мне мои наушники, — выдвигала встречные требования младшая.
— Ты вчера без разрешения мои серьги одела! — вспоминала прегрешения сестренки Лера.
— А ты… — захлебывалась праведным гневом Ирка.
Олег улыбнулся — девочки в своем репертуаре.
Он прошел в спальню, переоделся в домашнее и с удовольствием растянулся на своей половине широкой супружеской кровати. Скосил глаза вбок и увидел на приставке к торшеру две сколотых скобкой странички, исписанных красивым каллиграфическим почерком, каким сейчас редко кто владеет. Письмо Полторацкого Бергу. «Кстати, при случае надо будет подарить его Илоне Тимофеевне Медовниковой, — подумал Олег. — Это письмо сделало ее отца знаменитым, однако оно же его и погубило».
Он взял письмо в руки.
«Милый Жорж! — писал киевский дворянин своему далекому другу. — Буду несказанно рад, если ты получишь эту весточку от меня в благословенной и безмятежной Ницце. Пишу тебе из холодного нетопленого Киева при свете масляного каганца. Фитилек потрескивает, потихоньку сгорает, слегка чадит, и, подобно ему, сгорают мои надежды, что все в нашем несчастливом Отечестве когда-нибудь образуется и наладится. Не сегодня-завтра мы оставим Киев, красная лавина вот-вот его заполонит, противостоять ей у нас нет никаких сил и возможностей. Что станется дальше, страшно даже помыслить — для разъяренного хама нет ничего святого, дорогого, неприкасаемого.
Дорогой Жорж, месяц назад я остался без крова над головой и теперь гощу у милейшего и гостеприимнейшего Ивана Петровича, в том самом доме, где некогда любил бывать наш сумрачный и печальный гений В-ль и где, ежели помнишь, я, дерзкий, выиграл у тебя в бильярд пять партий подряд. Столуемся скудно: черствый хлеб, картошка с гнильцой, ржавая селедка. Впрочем, слухи о наших тяготах и лишениях доходят, уверен, в вашу Ниццу.
Но перейду к делу. Решился я потревожить тебя, Жорж, по поводу, который представляется мне значительным и веским, по крайней мере, он таков для каждого просвещенного гражданина, любящего землю отчич и дедич. Дело в том, что в моих руках нежданно-негаданно, а каким именно образом, расскажу, если Бог даст свидеться, при встрече, оказались семь бесценных владимирских кругляшей, родных братцев того, первого, что некогда попал в руки незабвенного Б-ге, а потом был безвозвратно утерян. Живописать, какие мысли и чувства обуревают меня, завтра или послезавтра уже не киевлянина, а скитальца по родной земле, не ведающего, увидит ли он завтра восход солнца или навеки закроет глаза, не стану, в единственном лишь тверд убеждении, что славная эта седмица, которая составит славу родной земли, не должна бесследно исчезнуть на необъятных наших просторах, достаточно с нас, полагаю, печальной участи первенца Б-ге.
