Элмор Леонард - Будь крутым

— «Беретта», дружок, девятимиллиметровая, оружие нешуточное.

Взяв пистолет, Раджи щелкнул предохранителем и вытащил патрон. Потом, подняв пистолет, прицелился через ветровое стекло.

— Вот теперь и расхлебывайте, — сказал Элиот. — Зачем было нанимать старика? Что тут такого, с чем мы сами не справились бы — вы да я? И хватит — поверните кепку как положено и будьте самим собой, не кем-то, а собой. Тем, кто вы есть.

12

Элейн кинулась к Чили в одних чулках, чтобы поскорее стиснуть его в объятиях, сказать, как соскучилась, и, крепко сжав его руку, повела к своему столу. Тот все оглядывал голые стены, рассматривал стандартные клетушки, заставленные пустыми книжными полками.

— Помещение то же, что и раньше?

— Мой преемник превратил его в какой-то центр управления полетами — столько здесь электроники, всяких там мониторов, компьютеров. Я попросила: «Дайте мне кабинет, такой, чтобы и выглядел как кабинет, хорошо? И нормальный телефон, не тот, что на голове». Знаешь эти телефоны на голове? Последний писк… руки освобождают. Можешь рисовать чертиков на сценарии и в то же время заверять продюсера, что сценарий — жуть какой увлекательный, но это не то, что нам требуется в данный момент. В моей работе основное — это телефонные разговоры, а я их ненавижу. Мне надо видеть собеседника, чтобы понять, не врет ли он.

Элейн все та же — неспешная речь, нью-йоркская интонация. Человека сметливее ее Чили в жизни не встречал. Ей сорок с небольшим, и глаза у нее такие красивые, карие — привести себя в порядок ей ничего не стоит: припомадится и будет хоть куда. Причесаться ей надо, а то всегда волосы растрепанные. И одевается небрежно — рукава на ее коричневом костюме всегда вздернуты, а из-под них торчит футболка с вырезом.

— В «Юниверсал», — продолжала она, — мой офис был в небоскребе Айвана Райтмана.

— У него целый небоскреб?

— Это было зрелище! Я только и думала: «Что, они воображают, я здесь должна делать? Песни распевать, что ли?» Я не могла сосредоточиться и потому вернулась. Присаживайся, — сказала она и, обогнув стол, села напротив.

— Где же твоя знаменитая пепельница, полная окурков?

— Да в этом городе, Чил, даже и в барах теперь курить не разрешается, приходится прятаться за гаражом. Вот я и стараюсь бросить. Не выйдет — уеду в Барселону. Ну а ты?

— Я только сигары курю.

— Ну теперь, выяснив главное, — сказала Элейн, — можем поговорить и о деле.

— Вчера поздно вечером, — сказал Чили, — одна парочка устроила себе пикник в Гриффит-Парке. Пикник — так и выразился этот парень, Верной. Они там оттягивались.

— Это я уловила.

— Лежали на одеяле, отдыхали, глядели на звезды.

— Курили травку.

— Я тоже так подумал, — сказал Чили, — но в протоколе этого не было. И они увидели, как в рощицу неподалеку от того места, где они устроили пикник, въехала машина. Вылезли двое, открыли багажник и вытащили оттуда третьего, мужчину. Парочка наша решила, что он мертв, потому что он не шевелился и не издавал ни звука. Но потом те двое положили третьего лицом вниз на землю. Один из них вытаскивает пистолет и стреляет лежащему в затылок, дважды стреляет. Они садятся в машину — большую черную машину, марки Верной не запомнил, но сказал, что машина вроде бы была новая, и катят прочь. Верной идет к своей машине и звонит девять-один-один.

— Хоть у него и телефон есть, — сказала Элейн, — девушку свою, чтобы иметь ее, он тащит в Гриффит-Парк.

— Они муж и жена. Дома у них четверо ребятишек, и папаша ее с ними вместе проживает, отчего Верной бесится, так как старик не закрывает рта. Чтобы побыть вдвоем, им приходится устраивать вечерние пикники. Когда прибыла полиция, копы стали расспрашивать, как выглядели те двое, и Верной сказал, что оба они были цветные. Ну а я, — сказал Чили, — до того, как заявиться сюда, побывал на студии «Искусство», побеседовал с их главным — Майклом Мейманом — и успел переговорить по телефону с полицейским Даррилом Холмсом. Мне велено докладывать ему, куда я направляюсь, чтобы он не терял со мной связи. Я рассказывал тебе о Дарриле, ведь правда?

— Говорил, что завел себе дружка-следователя из полиции. Я ушам своим не поверила.

— Он хороший парень. Лос-анджелесский шериф ведет дело об убийстве в моем доме этого русского, который, будь он проклят, весь мой стол кровью залил. А Даррил выступает вроде как моим поверенным, помощникам шерифа с моих слов дает показания насчет убийства Томми. Меня бы замучили допросами, если бы не Даррил.

— Он что, в кино сниматься прорывается?

— Нет, Элейн, должен тебя разочаровать. По-моему, Даррил — натурал.

— Значит, он будет действующим лицом картины, над которой ты работаешь.

— Насчет работы — думаю, мы можем заняться сценарием, начать писать его, так или иначе. И Даррил, да, естественно, там будет. Он звонит, Майкл Мейман, этот главный акционер «Искусства», нервно передает мне трубку: «Вас. Полиция!» — шепчет. Даррил говорит мне, что у убитого в Гриффит-Парке при себе никаких документов не было. Но как только он, Даррил, увидел его утром на столе в морге, он понял, кто это такой — Джозеф Энтони Лазано. Даррил ведь из отдела организованной преступности, и у него заведено досье на каждого из подозрительных парней. Он поинтересовался, не знаком ли я с ним. Нет, но в прошлом слышал о нем: Джозеф Лазано, или, как его называли, Джо Лаз, личность опасная, но сейчас от дел почти отошедшая, так сказать, полупенсионер. Не знаю ли я, чем теперь он промышлял? Не знаю, но не удивлюсь, если занимался звукозаписью, ошиваясь в рекорд-студиях в качестве толкача-промоутера.

— Ты шутишь! — сказала Элейн.

— Томми Афен был гангстером, а потом занялся продажей дисков. Ники Каркатерра — то же самое. Дело-то выгодное, в нем крутятся большие деньги, и от промоутера требуются и энергия, и умение зубы заговаривать. Он втирается в доверие к режиссеру на радио, директору программы, становится его корешом. Достает тому билеты на финал футбольного первенства, возит музыкантов на радиоинтервью. Может даже дать тому денег в долг без отдачи. Если требуется квартира на Ямайке — пожалуйста. Они становятся такими закадычными друзьями, что для промоутера, когда тот заглядывает к нему, у режиссера всегда найдется время, даже если для других у него и двух минут нет. Они могут достигнуть той степени близости, когда диск идет только с подачи и благословения промоутера.

— Ты намекаешь на подкуп?

— В том числе. Каким образом рекорд-студия повышает свой рейтинг продаж? Чтобы очутиться в первой десятке, студии надо продать миллион дисков. Хью Гордон раскрыл мне всю эту кухню. Он так говорит: «Знаешь, скольким женам директоров на радио я дарил стиральные машины и сушилки для белья? Скольких докторов им оплачивал?» А еще, говорит Хью, от промоутера зависят и проценты, которые получает студия-работодатель. Хью так сказал: «Думаешь, откуда берутся все эти жуки промоутеры? Может, их Гарвард поставляет? Ни черта подобного. Их поставляет улица. Она учит их нюху на обман».

— Ну а если, — сказала Элейн, — промоутеру не удастся продать диск?

— Удастся. Единственное, что он не в состоянии сделать, это гарантировать хитовый успех. Но работают промоутеры лишь с самыми высококлассными дисками, за которыми стоят большие деньги. Импресарио пробивает студию в эфир, а для этого ему надо вытеснить оттуда диски других, независимых студий. Мы слушаем то, что нас заставляют слушать промоутеры.

— Зная все это, — сказала Элейн, — каким образом ты собираешься продавать Линду Мун?

— Старым как мир способом, надеясь на ее голос и песни. Линда называет свою музыку чисто американским рок-н-роллом, и так, думаю, мы и станем ее рекламировать. Это рок, но в нем есть звенящая нота. — Из бокового кармана костюма Чили вытащил си-ди-диск в конверте. — Вот послушай и поймешь, о чем я говорю. — Из другого бокового кармана он извлек видеокассету. — И посмотри заодно, как выглядит группа. Тут и музыка есть, но в основном это любительский фильм. — Он оглядел кабинет. — Но у тебя нет телевизора!

— Зачем он мне здесь? — удивилась Элейн. — Это же рабочий кабинет.

— Ты словно персонаж комедии, — сказал Чили. — Или старого телесериала. С тобой обхохочешься.

— Это только тебе смешно, — заметила Элейн и, придвинув к себе телефон, сказала в трубку: — Можешь раздобыть мне телевизор с видеоплеером, Джейн? Нет, сюда поставить, в офис. Ну должен же где-нибудь в здании быть телевизор, или ты так не думаешь? — Все это она проговорила своим обычным неспешным тоном.

— И лазерный проигрыватель, — сказал Чили.

— И лазерный проигрыватель, Джейн. Ты уж постарайся.

Чили откинулся на спинку кресла.

— Ты спрашиваешь, каким образом я собираюсь продавать Линду. Я побывал на студии «Искусство», с которой у нее раньше был контракт. Я уже говорил, кажется, что именно туда мне позвонил Даррил? Я беседовал с парнем, который некогда, больше года назад, занимался «Одессой», с парнем по имени Майкл Мейман. Кстати, замечала ли ты, сколько Майклов развелось в шоу-бизнесе, особенно прибыльном? Этот Майкл рано облысел и в качестве компенсации носит на голове жидкий конский хвостик, но он энергичен и красноречив. Я сказал: «Майкл, помните группу „Одесса“?» Он завел глаза к потолку, вспоминая: «Одесса»… «Одесса». И потом: «Ну да… „В храме ливневых дождей“. Насколько я помню, их музыка цепляет, но ей недостает чувства». Я сказал: «Тогда зачем вы подписали с ними контракт?» А он: «А мы подписали?» Я ему: «Там еще Линда Мун была, раньше певшая в „Цыпочках интернейшнл“». — «Ах да, Линда Мун… У нее контракт с „Кар-У-Селью“». Я сообщил Майклу, что контракта этого больше не существует — Линда порвала с «Цыпочками» и вернулась в «Одессу». Я видел, что он клюнул, но не хочет, знаешь ли, пробуждать во мне надежду. Он сказал, что проблема в том, что в настоящее время развелось слишком много женщин-исполнительниц, предложений куда больше спроса. На что я возразил: да, это так, только Линда всех их за пояс заткнет, и вам это известно. Линда — это то, что надо. И знаете, почему? Потому что ее песни эмоционально заразительны и включают механизм памяти, апеллируя непосредственно к нему.