Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание
— Мне в назидание. — Николай Николаевич вздохнул, зябко поежился, — Я ведь тоже, Захарка, учинил моральный расстрел… И меня надо бы, как тех балбесов…
— Крутовато взял…
— Да нет, не крутовато. Вот сейчас думаю, как я завтра в институт явлюсь? Какими глазами посмотрю на Коврунова, Стельмаха? Что мои извинения? Сказанного не воротишь…
Нелогичными, необъяснимыми казались Сергею резкие переходы в поведении Николая Николаевича. Это была блистательная и чудовищная мутация, словно в нем давно рвался наружу неистовый актер, мечтавший сыграть все роли любого многонаселенного спектакля. Такая возможность представилась сегодня, и заждавшийся актер поражал зрителей светской изысканностью и мстительным гневом, джентльменской широтой и воспаленным самолюбием, царским величием и рабской покорностью. А в эту минуту фигура Николая Николаевича олицетворяла безутешное горе, лицо исказило нестерпимое страдание.
Игра? Не хотелось в это верить. Сергей видел, каким искренним и правдивым было его раскаяние. Похоже, в характере этого человека, как в реторте, основательно смешаны сила, слабость, прямодушие, лукавство — все, что присуще людям, только проявляется каждое из этих качеств ярче, эмоциональнее, острее, чем у других.
— Покаяться прилюдно надо, грешник Микола, — посоветовал Захар Федотович. — Перед каждым чистосердечно покаяться. Пришли мы к тебе, как друзья, сидим, спорим, смеемся, а ты нас бах, бах палкой по голове. Я вот поначалу-то разнежился, возликовал в хорошей компании. Стих даже создал. Про тебя… А ты…
— Так прочитай стих, не уноси за пазухой, — попросил Алябин. Он один, пожалуй, не был огорчен, воспринимал происходящее философски рассудочно.
— Нет уж, не то настроение.
Но Алябин решил настоять на своем:
— Сделай милость, Захар, отвлеки от неправедных мыслей. Не уходить же нам отсюда, как с похорон.
— Да ну тебя! — отвернулся Чугуев.
— Смелей, смелей, мы ждем.
Захар Федотович взял с подоконника клочок бумажной салфетки, приблизил его к глазам и неровным, скучным голосом стал читать:
Счастья желая, о друг мой и брат,Скажу тебе прямо и грубо:Примерно еще этак лет шестьдесятНе дай по возможности дуба.
Климов ничего не слышал. Он стоял, думая о своем, будто в комнате никого не было.
— Прекрасно! — засмеялся, захлопал в ладоши Алябин. — Уважаемый Сергей Андреевич, не придавайте большого значения изощренной элегантности поэтических исканий Чугуева. Его физическая мощь часто выдает на-гора чувства в не очень-то приемлемой форме. Но зато искренность и чистота его творческих порывов всегда потрясает!
Чуждо, неуместно прозвучал в эту минуту веселый голос Алябина, словно громкий девичий смех во время траурной панихиды — взвился и пристыженно затих…
11
Пролетевшие три дня смягчили тягостное впечатление от того вечера. По своей непонятной прихоти память иногда приближала отдельные слова, фразы, жесты, выражения лиц, но они исчезали так же внезапно, как и появлялись, оставляя смутную горечь.
Но сегодняшний номер «Вечерней Москвы» буквально всполошил его, внезапно оживив все увиденное и услышанное. Сергей смотрел на фотографию в траурной рамке — фотографию Стельмаха, и гадкое ощущение соучастия в каком-то омерзительном деянии не оставляло его. Он слышал отчетливо то повелительно-твердый, то вкрадчиво-мягкий, то горестно-извиняющийся голос Николая Николаевича, видел огромную лапищу Захара Федотовича с обрывком мятой салфетки, на которой коряво теснились строки стихов. Но самым реальным — протяни руку и дотронешься — был Стельмах, нескладный, наполненный злой, спружиненной энергией, его судорожно сцепленные пальцы, воинственно выпяченная губа…
Тревожно вертелась мысль: неужели та ссора стала причиной его смерти? Тогда с очевидной беспощадностью все обернется против Николая Николаевича… Никто не посмеет обвинить его открыто, но недоверие, подозрительность сгустятся вокруг, и каждый будет сторониться его, как всегда сторонятся человека, чье преступление не доказано.
Он отодвинул на край стола «Вечерку». Та беспокойная человеческая суета, от которой он так старательно прятался, вплотную приблизилась к нему, принесла знакомое тревожное ожидание.
Зазвонил телефон.
— Решил узнать, помнит ли меня великий отшельник? — раздался знакомый голос.
— Федя? Потапыч? — изумился Сергей. — Откуда ты взялся?
— Помнит… Можно к тебе заглянуть?
— Ну конечно… Жду…
Сергей откинулся на жесткую спинку стула, сцепив пальцы рук на затылке. Некролог, голос Потапыча как-то очень неожиданно и грубо ворвались в затененный покой комнаты. Так и остался нетронутым чистый лист бумаги.
С Федором Потаповым он четыре года служил в одном отделении милиции. Круглолицый, широкоплечий, Потапыч выглядел большим ребенком, офицерская форма забавно сидела на нем, как на трехлетнем малыше матросский костюмчик. И никак не подходило ему косолапое прозвище Потапыч, уж очень он был приветлив, открыт и совсем не страшен.
Сергей его сразу и не узнал: вроде Потапыч, но лицо повзрослевшее, посуровевшее, пряди седин в черных волосах. Серый, спортивного покроя костюм придавал ему солидность и строгость. Лишь улыбка осталась прежней — по-детски доверчивой.
Они обнялись.
— С кем имею честь беседовать? С капитаном? — спросил Сергей.
— Майор уже, — засмущался Потапыч.
— Ты — майор? Поздравляю!.. А я так старлейтом и остался.
Они не раз вместе испытывали судьбу в опасных переделках, но фатальная психологическая несовместимость постоянно держала их на расстоянии, мешала стать друзьями. И сейчас они чувствовали себя стесненно, не зная, о чем говорить.
— Дело у меня к тебе, Сергей. О Стельмахе кое-что разузнать надо…
— О Стельмахе? При чем же здесь милиция?
— Ты же знаешь, мертвецы — мои ребята. Если не как положено умрет человек — меня вызывают.
— Стельмах?
— Да. И он. Кто-то здорово пошуровал у него ночью…
Сергей пораженно притих. Заметив это, Потапыч осмелел:
— Заглянем к нему на квартиру? У меня здесь машина.
— Нет-нет! — торопливо запротестовал Сергей. — Такие забавы уже не для меня.
Но что-то властное озаботило, встревожило его в этот момент. Все смешалось воедино: и дикая нелепость случившегося — убит тяжело больной человек, и боязнь за репутацию академика Климова, и внезапно возникшее, явно абсурдное подозрение: Стельмах убит одним из тех, с кем он познакомился в тот вечер.
Так и не разобравшись в путанице мыслей, Сергей вдруг передумал:
— Едем!
В машине он не ощущал, как бывало раньше, слегка пьянящего нетерпения от предстоящего азартного поиска. Ни любопытства, ни делового интереса, лишь расчетливая надежда: там, в квартире Стельмаха, все прояснится, и он возвратится домой.
12
Но там, наоборот, все усложнилось.
Семья Стельмаха — он, жена, две дочери и шестилетний внук — делила старый деревянный домик с одинокой вдовой, муж которой, отставной полковник, год назад закрыл глаза и тихо скончался в плетеном кресле возле догорающего камина. Вдова жила в фасадной части дома, ее окна глядели на улицу. За тонкой дощатой стенкой, перегораживающей дом, теснились четыре комнатки Стельмахов. У них был свой выход через маленький задний дворик, где по весне разбивались аккуратные цветочные грядки.
Ночью, часа в два (оказывается, той самой ночью, что началась для Стельмаха в гостях у Климова) старую вдову разбудили крики, грохот, плач за дощатой стеной. Она спряталась в страхе под одеяло, а когда спустя минуты две-три приоткрыла ухо, там было уже тихо-тихо… Спать она не могла, лежала смирно, боясь пошевелиться, все думала: не померещилось ли ей это?
Потом сползла с кровати, приложила к стенке большую фарфоровую чашку с выбитым дном, а к ней ухо — испытанный способ знать все соседские секреты. Сначала ничего не было слышно, лишь монотонно и нудно где-то капала вода. Потом стали доноситься приглушенные всхлипы. Вдова сразу догадалась: «Внучек плачет!» Постучала костяшками пальцев в стену, крикнула:
— Виталик, что там у вас?
Всхлипы затихли…
Она снова застучала, снова спросила. Еще раз, еще… В конце концов, испугавшись тишины, неистово забарабанила кулаками по стене…
— Что вы там молчите? Что случилось?
Видимо, ответное молчание и вековой материнский инстинкт — защитить, успокоить ребенка — придали вдове отчаянную храбрость. Она накинула халат и, голоногая, в матерчатых тапочках, побежала по улице к дворику Стельмахов.
Входная дверь была открыта. Она переступила порог и тут же в страхе рванулась обратно к себе домой, закрылась на все замки и запоры, час, не меньше, билась в истерике, пока не осознала, что рядом стоит спасительный телефон…
