Короли городских окраин - Валерий Георгиевич Шарапов
Колька вдруг понял, что его сейчас вывернет наизнанку от визгов девицы, от ее толстых ляжек, мелькающих перед глазами, от густого смрада из человеческого пота, перегара и табачного дыма.
Он сунул посудину с икрой под ноги танцующей девице и бросился прочь, подальше от захмелевшего Давилки и его малины. Не видя дороги, он взлетел по лестнице вверх, нащупал на крышке люка щеколду, из последних сил толкнул перекрытие и оказался на свежем воздухе. С трудом поднялся и на ватных ногах побрел в сторону торговых рядов. Там поспешно принялся выбирать продукты, без счета отдавая шальные деньги. То и дело при воспоминании о нескольких минутах в подземном вертепе к горлу подкатывала мутная тошнота.
Разъяренный таким поворотом, Давилка рванул было за Колькой, но на улице остановился и выругался. Вот неблагодарный шкет, он ему показал красивую блатную жизнь, а тот, глупый, швырнул угощение и сбежал. Ну и пускай катится подальше! Будет еще на коленях ползать перед Миханом, прощения просить за неуважение к воровской масти.
Из-за угла домушник наблюдал, как Колька торопливо набирает продукты. Не торгуясь, не пересчитывая сдачу, сует в карман тающую пачку денег и торопится к следующему прилавку. Не умеет с деньгами обращаться, так и проживет всю жизнь нищетой. Зачем только Череп прикрывает, такой же никчемный, как Иждивенец, не выйдет из мальчишки толку.
Урка прошагал к толпе нищих, толкнул Танкиста в широкую спину, одними глазами указал на мальчишку и сунул безногому рубль. Тот ловко оттолкнулся «утюгами» и засновал между ног прохожих в сторону школьника. Михан с прикушенной губой замер, глядя, как мелькает пятно вытертой гимнастерки среди рыночного люда. Внутри до сих пор тлела обида на сбежавшего Малыгу. Пустить бы мальца в расход, и дело с концом. Слишком уж башковитый, а от ума одни страданья.
Колька брел вдоль трамвайных путей, бережно прижав к груди покупки. Денег хватило всего лишь на синюю курицу, каравай хлеба и тугую банку с молоком. Этой еды беспризорникам на пару дней. Остался рубль на лекарства. А что дальше им делать?
В груди мальчика разгоралась ярость от мысли о набитой продуктами квартире штабиста. Какая-то крыса просидела четыре года на казенных харчах, и сейчас еще ее квартира доверху в трофейных продуктах. А Колькиной семье пришлось голодать, и даже после войны ничего не изменилось. Отец в мирное время был уважаемым инженером, потом один из первых ушел защищать родину. Теперь же на нем печать дезертира и работать ему приходится грузчиком, как последнему пьянице. А семья Пожарских снова вынуждена перебиваться впроголодь: утром мать с ножом отмеряла каждый миллиметр хлеба, днем тайком пихала Наташке свою порцию жидкого супа, а вечером укладывала детей спать пораньше, чтобы заглушить сном чувство голода. Колька и не помнит, когда за последнюю неделю ел досыта. Санька со Светкой вообще похожи на скелетов: сквозь тонкую бледную кожу просвечивает каждая косточка. У беспризорников каждый день одна забота – добыть пропитание, даже сухари за радость. Даже самую скудную еду видят они не каждый день. А кто-то в это время гноит продукты!
За тяжелыми мыслями мальчик не замечал преследования. Звон проезжающих мимо трамваев заглушил скрип колес тележки безногого фронтовика. Тот, отдуваясь, перекатывался по трещинам асфальта, успевая за ходким Колькиным шагом.
В заброшенном доме на засаленном матраце с пучками соломы в прорехах лежал Яшка Анчутка. Тяжелое дыхание сипом вырывалось из обметанных губ, глаза были закрыты, волосы слиплись от холодного пота.
В больном бреду виделось ему, что он, Анчутка, гладит белый с коричневым пятном лоб их коровы Марты. Чувствует жесткие щетинистые волоски, идущие на лбу по кругу, как у человека на темечке. И заглядывает в ее мудрые, с большим черным зрачком глаза-омуты. В них было написано то, что никто никогда не мог сказать словами, но всегда стремился чувствовать сердцем. Яшка тонул в этих глазах – всегда окончательно и без надежды на спасение. И любил эту погибель так сильно, как только может любить детское сердце.
Андрюха Пельмень, сидя на корточках рядом с товарищем, вытирал краем тельняшки испарину на его лбу. Чтобы заглушить шершавый страх, он рисовал себе картины сегодняшнего дня: «Колька придет, принесет лекарства, и завтра Анчутка опять будет бегать быстрее меня. Насшибаем десять копеек, в баню сходим, намоемся, рубашки выстираем. А там и лето скоро, можно дальше жить».
Глава 5
Серая тень дома по улице Первомайской постепенно вытягивалась, косясь вправо, пока не добралась до противоположной стороны улицы и самой своей макушкой не налезла на кирпичную двухэтажку. Михан взглянул на армейские часы, купленные у знакомого барыги. Без четверти семь. Они уже должны выйти. Почему задерживаются? Он сделал последнюю затяжку, нервно смял окурок папиросы и щелчком выкинул его в сторону.
Дверь подъезда со скрипом растворилась. Вышел сначала толстый мужчина в пиджаке и шляпе, за ним его жена, нервно проверяющая содержимое сумочки. Они спешно проследовали к стоящей во дворе машине. Толстяк с раздражением отогнал шантрапу, прилипшую к окнам автомобиля, – они с женой опаздывают в кинотеатр на трофейного «Тарзана».
«Москвич» блеснул новенькими лакированными дверцами, заурчал мотором и умчался, оставив после себя дымный след. Детвора проводила его завистливо-восхищенными взглядами.
– Все. Отчалил карась со своей красноперкой, – радостно сообщил Иждивенец. – Можно брать квартиру.
Давилка стрельнул в него презрительным взглядом:
– Не время еще. Ну как вернутся.
Постояли. Иван Забодало достал из кармана карамельку и в гулкой тишине чердака стал шуршать фантиком. Ему не досталось места у маленького облупившегося окошка, и Забодало с тоской рассматривал поношенное белье, колыхавшееся на веревках перед его носом.
Михан недовольно скривился на шорох: он был домушником с десятилетним стажем, виртуозом своего дела. Всегда удачливый, он никогда не позволял себе расслабляться. К каждому мероприятию подходил сосредоточенно, по-деловому.
Когда сумерки совсем окутали двор, матери позвали детей домой, и все вокруг опустело. Стали зажигать свет в квартирах, задергивать шторы – от этого окна раскрасились уютными желтоватыми оттенками. Только три окна на четвертом этаже оставались неприветливо темными.
Давилка выкурил еще одну папиросу и кивнул: «Пора». Не говоря ни слова, четверо спустились с чердака, тихо пробежали по лестнице и вышли из подъезда дома, расположенного напротив. Иждивенец остался на шухере. Давилка и Забодало скрылись в
