Валерий Гусев - Розыгрыш с летальным исходом
Они плясали в кругу шлепающих в ритм ладонями аборигенов. Янка – разнузданно, Мату-Ити – сдержанно, в соответствии со степенью опьянения. Но каждое его движение, каждое па, даже замедленное и искаженное алкоголем, дышало профессионализмом. Тем самым, который не пропьешь. Он был похож на постаревшую балерину, которая с молодым партнером решила показать своим ученицам, чего стоит старая гвардия.
Вскоре к ним присоединились молодожены, а потом Марутеа втянула в это дело и Нильса. Как он плясал, я, к сожалению, описать не могу. Это неописуемо. С чем сравнить хотя бы? Пьяный верблюд в оазисе? Жеребенок на утреннем лугу? Медведь, атакуемый пчелами? Вертолет, пытающийся взлететь с поломанной лопастью? Пожалуй… Нет, все-таки и это бледно. Хотя и довольно близко к оригиналу.
Краем глаза я заметил, как, вращая бедрами, приближаются ко мне две пышнотелые красотки. Я их уже немного знал – Муруроа (мы звали ее между собой Муркой) и Таиатка, они все время строили глазки мне и Семенычу. Но бдительная Янка их попытки своевременно сводила к разочарованию. Однако сейчас она была слишком занята, и красотки верно оценили ситуацию.
Одна – Мурка – вцепилась в мою руку с искренним желанием без всяких плясок увлечь меня под пальмы – я слабо воспротивился. Другая с помощью нескольких слов и многих жестов дала понять, что идет за Семенычем. Я удержал ее:
– У него мало-мало живот буа.
Красотки поняли и с сочувствием расхохотались.
Таиатка взялась за Понизовского. Он усадил ее рядом, обнял и угостил «компотом» из своей личной плошки. В то время как Мурка – ярко-голубые глаза и волнистые волосы – продолжала свои недвусмысленные атаки.
– Напрасно ты противишься, Серый, – подмигнул мне Понизовский. – Она из очень хорошего рода. Прямой потомок капитана Кука.
– У меня свой капитан. И мне не хочется, чтобы он повесил меня на рее. И не за шею, однако.
Понизовский расхохотался и перевел красоткам мои опасения. Но, как ни странно, Мурку это только подогрело. К счастью, вернулась Яна: растрепанная, тяжело дышащая, в жалких остатках венков.
– Валенки не потеряла? – спросил я немного виновато.
Янка, отдыхиваясь, повалилась рядом со мной на траву, сбросила валенки, пошевелила пальцами ног.
– Пора сматываться, Серый, – шепнула она. – Сейчас самый разврат начнется. – Она с подозрением глянула на Мурку: – Или ты уже успел?
– А что? – загордился я. – Она очень даже в моем вкусе. Глаза голубые…
– Линзы! – отрезала Янка.
– Кудри волнистые…
– Парик!
Про груди я заикнуться не решился, предвидя ответ: «Силикон!» – но насчет древнего рода не удержался:
– Потомок капитана Кука.
Янка что-то пробормотала в рифму. Мурка надулась и пошла плясать. Мне показалось, что она все поняла в нашем диалоге…
…Семеныч вернулся в хижину незамеченным. Проверил сторожок и завалился в гамак. С берега доносился шум праздника. В окно тянуло свежестью, прохладой. Предрассветные часы…
Мы удалились по-английски. Незаметно. Игнорируя местный этикет. Серега остался праздновать. Это кстати, ночевать будет в хижине Таиаты. Значит, мы сможем пошептаться.
Когда, отбив Нильса, мы ввалились в хижину, Семеныч сделал вид, что мы его разбудили.
– Как твой живот? – заботливо спросила Яна.
– На месте, – буркнул Семеныч. – Как погуляли?
– Я себя блюла, – сообщила Янка, сдергивая с себя ошметки венков, – а Серый, по-моему, блудил. С одной потомкой… Кукой.
– В общем, так, ребята. – Семеныч вылез из гамака. – По моему раскладу, скоро этот спектакль кончится. Один занавес упадет, другой поднимется.
– А я предупреждала!
– Что-то не помню, – возразил Семеныч. – Ставлю задачу: как можно дольше соблюдать правила игры. Как Понизовский. Это наша стратегия.
– А тактика? – спросил я.
– А вот тактику будем менять по мере изменения стратегии.
– Переведи, – смиренно попросила Яна, снимая валенки и забираясь в гамак.
– Когда пойдет игра без правил, захватим инициативу. Как в трамвае. Важно, кто первый скажет: «Дурак!»
– Объяснил, – вздохнула Яна. – Задуй свечку, я от юбки избавлюсь.
Когда мы погасили свет, стало ясно, что к острову подобралось утро. Праздник кончился. И на берегу все стихало. Отдельные всплески смеха, говор.
И вдруг! Полная тишина, краткая как миг. А потом – по контрасту – оглушительный взрыв воплей: гневных, испуганных, разочарованных. И топот ног, приближающийся к нашей хижине.
Не сговариваясь, мы схватились за пистолеты.
– Ща скальпы драть будут, – прошептала Янка. – Вы как хотите, а я свой не отдам.
Топот и крики стихли за порогом. В хижину вошел один Понизовский. Не просто встревоженный. Напуганный.
– Тупапау тебя мало-мало кушал? – спросила Янка. – Что без стука ломишься – тут полуголая дама.
Понизовский перевел дыхание, обессиленно опустился на циновку:
– Яхта исчезла!
ПОКА ПО ПРАВИЛАМ
Сунув пистолет в Янкин валенок, я крикнул ей: «Оставайся здесь!» – и первым выбежал на берег.
Яхты не было на ее привычном месте. Ее вообще нигде не было. Ни справа, ни слева, ни в гладкой рассветной дали океана. И только лежал неподвижно на этой глади оранжевый якорный буй. Лежал таким мертвым поплавком, что стало ясно: клева не будет.
Бросившись в первую попавшуюся лодку, я зачем-то поплыл к нему, загребая так яростно, что подо мной трещала банка, а весла гнулись, как резиновые.
Я подхватил буй и забросил его в лодку. Вытянул якорь и перевалил его на днище, едва не перевернувшись. Гладкий синтетический трос был ровно обрезан в метре от буя.
Семеныч, в окружении бурно обсуждающих событие аборигенов, ждал меня на берегу. Когда я добрался до него, вся толпа сочувствующе начала качать головами, воздымать руки и щелкать языками, повторяя без конца каждому ребенку известное слово – шарп. Акула. Акула? За каким … нужно акуле перекусывать невкусный скользкий трос? Тут все время столько вкусного мяса барахтается…
Тут не шарп пошалил, тут явно злобный Тупапау вмешался. И где-то злорадно прячется в этой рыдающей толпе и воет вместе со всеми, утирая крокодиловы слезы: «Ауэ, белый вождь – тавана!»
Шарп тут ни при чем – любой из них мог перекусить этот трос. Ну, хорошо, не перекусить – перерезать одним взмахом ножа. Но зачем?
Мы подхватили якорь и потащились в хижину. На ее пороге Семеныч, обернувшись, сурово сказал коварным плакальщикам:
– Табу! Белые вожди будут мало-мало думать…
Мы бросили якорь в угол; белый трос, покрытый морской зеленью, лег на землю, свернувшись хищной змеей.
– Все, что осталось от «Чайки?» – спросила Яна. И вздохнула: – На этом далеко не уплывешь.
Семеныч уселся в ее гамак, закурил.
– А где жених?
– У невесты, – Яна тоже достала сигареты.
– Через неделю сюда прибудет судно с большой земли, – задумчиво проговорил Семеныч. – Но, думаю, для нас в том большой радости не будет.
– Почему? – удивился я. – Поднимемся к ним на борт и помашем ручкой Мату-Ити и его женам.
Странно, но мне показалось, что Семеныч не больно-то озабочен исчезновением яхты.
– Я тут все-таки немного пошарил… В этом ихнем… блокгаузе. Пока вы развлекались под полной луной.
– В «па» проник? И еще двоих вырубил?
– Двоих… – Семеныч с усмешкой покрутил головой. – Там теперь четверо. А ты знаешь, Серый, когда усиливают охрану?
– В двух случаях, командир. Когда опасаются нападения или когда сами к нему готовятся.
– Вот именно. В общем, никого я там не вырубал. Наблюдал, сидя на пальме. Как скворец. – Не видел я скворцов на пальмах. Впрочем, не зря же они на юг улетают. Наверняка на пальмах посидеть. – И кое-что на этой пальме мне показалось достойным внимания.
Ага, кокосы с абрикосами.
– Ты будешь говорить? – взвизгнула Яна. – Или паяльник тебе вставить?
– Буду, буду, – замахал на нее Семеныч, испугавшись. – Я заметил там вечером свет.
– Ну и что тут странного? Свет вечером… – Я пожал плечами. – Нормально.
– Свет электрический!
– И солярка у них есть! – свалила Яна в общую кучу. – Где-то прячут.
Нашу оперативку бесцеремонно прервала сладкая парочка, в обнимку ввалившаяся в хижину. На шее Нильса бренчало ожерелье из раковин, он был предельно пьян. И с пьяной откровенностью заявил прямо с порога:
– Приглашаю на свадьбу!
– Ты женишься? – воскликнула Яна и заломила руки. – Да поможет тебе великий Эатуа!
Малютка-невеста, пьяная примерно в той же степени, уже не смогла удерживать Нильса. Он опустился на циновку (рухнул, честно говоря), приподнял хмельную голову и произнес многозначительно:
– Я должен это сделать. Как честный человек.
– Как же ты ухитрился? – оскорбила его Яна. – Виагры нажрался?
– Это – любовь, – с трудом выдавил из себя Нильс и повалился набок.
Маруська устроилась рядом, свернувшись клубочком и уложив курчавую головку в мятом венке на впалую волосато-седую грудь старого ловеласа.
