Ловкач и Хиппоза - Белошников Сергей Владимирович

Я иногда подозреваю, что в глубине души Катерина – лесбиянка-мазохистка и получает кайф от взбучек, которые я ей время от времени устраиваю. Но, впрочем, я ведь не психоаналитик, а обыкновенная московская барышня. Пусть в закоулках катерининой души копаются профессионалы. Но на всевозможные великосветские и не слишком тусовки Катерина без меня – ни шагу, потому как утверждает, что ее обязательно либо изнасилуют, либо обидят в мое отсутствие. Не знаю – действительно ли она так думает, или настолько свыклась со своей ролью. Тоже пища для размышлений: старикашка Зигмунд, прислушиваясь к моим рассуждениям, небось уже давно вертится в гробу, как шестеренка.

Я рассеянно внимала убеждающему воркованию Катерины, доносящемуся из телефонной трубки, а сама спросонья поглаживала свой упругий плоский животик, путаясь кончиками пальцев в подбритой нежной мохнатой поросли в самом его низу и пребывала в сладостной полусонной истоме. Ведь не прошло и трех часов – я скосила глаза на будильник, – как с трудом отлипнув от меня, ушел в рассветное утро, к ближайшей станции метро мой нечаянный дружок, северный мальчишок-крепышок, земляк академика Ломоносова. Я ему беззлобно наврала, что через несколько часов должны вернуться с дачи папуля и мамуля. Наврала не потому, что я такая патологическая обманщица, а потому – ну, что поделать! – люблю я спать одна, когда никто не дышит тебе в затылок, не храпит и не укладывает волосатую тяжелую ногу поперек живота.

Я нагло подцепила его вчера в "Пропаганде". Понравился он мне сразу, как только я его засекла: высокий загорелый русак с застенчивой (как оказалось – только поначалу) улыбкой и матово-черными, словно перезрелые вишни, глазами. Несмотря на выгоревшую светлую шевелюру, в лице его проглядывало что-то эскимосско-северное; может быть в разрезе глаз и высоко поднятых скулах. А дальше все было делом техники: нечаянная встреча глазами, моя ответная улыбка и вот мой увалень-русачок уже приглашает меня на танец, и я краем глаза вижу, как сидящая напротив красавица Катерина поджимает губки и надувается от обиды. А чего обижаться, коль рядом с ней со скучающе-всезнающим видом сидит все тот же отмороженный Владик с неизменным бокалом "мартини" в руке. Владик вообще не танцует, для его неполных тридцати – это глупости и детские забавы, а Катерина – ну что ж: не свободна, значит не свободна. Когда же во время очередного танца мой новый кавалер доверительно поведал, что учится в университете и три года назад приехал покорять Москву из какого-то северного городка (название коего сразу же вылетело у меня из головы), расположенного надалеко от Архангельска, я совсем растаяла – питаю какую-то необъяснимую слабость к провинциалам. Танцевал земляк Ломоносова классно и оттягивался в полный рост. И под юбку ко мне сходу не полез, и шутил слегка наивно, но остроумно, несмотря даже на прорезающийся время от времени чуть окающий округлый говор. Но это, на мой вкус, только придавало ему дополнительный первобытный шарм.

Разумеется, в промежутках между танцами мы с Ломоносовым изрядно накачались. При этом я платила сама за себя – чего уж мальчонку вводить в расход, – на Рокфеллера он явно не тянул. И будучи уже в изрядном подпитии я подумала, что неплохо было бы увести его с собой. Мысль эта окрепла окончательно, когда я заметила, какие плотоядные взгляды кидают на моего Ломоносова две знакомые знатно упакованные шлюшки-блондинки, широко известные своими охотничьими приключениями. Ну, уж нет, подумала я: он достанется кому угодно, но только не этим поблядушкам-бисексуалкам.

Мы танцевали, я ощущала его крепкие горячие пальцы у себя на спине, от него, распаленного плясками, шел терпкий запах зверя, а когда рука его вроде как нечаянно сползла по моей спине к ягодицам, и я почувствовала, как у меня в паху становится влажно и по телу тянется сладкая истома, я все для себя и порешила. Тем более, что в отличие от Катерины я была свободна, как птица в полете.

Я дала понять Ломоносову, что мне здесь уже изрядно поднадоело и я собираюсь ехать домой в гордом одиночестве. А когда я, якобы случайно (по свойственной мне дурацкой привычке наводить тень на плетень), обмолвилась об уехавших на дачу папуле и мамуле (про то, что они должны вернуться завтра, я объявила тут же, сразу, на всякий случай, а то, чего доброго, вздумает поселиться у меня навсегда), Ломоносов, святая простота, сразу мне поверил.

Как и предполагалось, мой северянин тут же забил копытами, затрубил громкогласно, дескать, обязательно должен проводить меня, хрупкую беззащитную девчушку домой, и мы незаметно испарились в тот самый момент, когда Катерина отрывалась в танце с каким-то неслабо прикинутым мальчишкой под неусыпным наблюдением своего отмороженного.

По вымершим ночным улицам тачка в момент домчала нас до моего дома, уютно пристроившегося на нешумной улице Балчуга. По дороге мы о чем-то весело болтали, смеялись, и максимум, что он позволил себе – это взять меня за руку.

Когда тачка остановилась, он настоял на том, что сам расплатится, отпустил машину и как-то совершенно естественно, словно не в первый раз, вошел следом за мной в подъезд нашего еще дореволюционной постройки дома. Правда, весьма похорошевшего после недавнего ремонта. Ломоносов с важным видом прошествовал мимо консьержки, потом – в кабину лифта и тут, едва закрылись двери и лифт, поскрипывая, потянулся к моему этажу, он буквально набросился на меня. Его руки легко вздернули меня вверх, подхватив под ягодицы, губы впились в мой рот, мои ноги сами собой сомкнулись у него на спине и я почувствовала сквозь ткань юбки его напряженный, с достоинством упирающийся в мой живот член.

Мы не говорили ни слова. Вывалившись на лестничную площадку, мы так и не расцепились: он внес меня в квартиру (одному Богу известно, как я умудрилась попасть ключами в замочные скважины и отключить сигнализацию!) и мы рухнули на диван, продолжая целоваться, как сумасшедшие. Одежда полетела в стороны, я сама стянула трусики, изогнулась, лежа на спине (не забыв, естественно, про презерватив, годы-то на дворе стоят опасные!), и его член ловко и стремительно внедрился в мое изнывающее от ожидания, истекающее томлением влагалище. Я прижалась к нему, втянула его член в себя без остатка, он стремительно задвигался, вбивая в меня своего неслабого дружка – он делал все именно так, как я люблю: мощно, неудержимо – словно неудержимый поток подхватил меня и понес. Я с ходу, тут же кончила в первый раз, в закрытых глазах вспыхнули звезды, я проснула руку снизу, ухватила его за тугие, налившиеся желанием яйца, завертела их в пальцах нежно, быстро, и стала кончать раз за разом уже безостановочно: я извивалась, дергалась и орала во весь голос, и продолжала орать и кончать, кончать, кончать, пока не почувствовала, как его и он застонал, и его поршень спазматическими толчками выплеснул в спасительный резиновый чехольчик горячий долгий сгусток, и тут я кончила еще раз, и еще, и просто расплылась, растворилась, перестав чувствовать свое тело, словно первобытная амеба в теплом супе-океане наслаждения.

Мы протрахались всю ночь, не сомкнув глаз до самого утра. Мы трахались на диване в гостиной, на кровати у меня в комнате, на полу в кухне, возле зеркала в ванной и в прихожей на пальто, свалившихся с вешалки от нашей неуемной возни (пришлось тайком позаимствовать в родительской спальне новую упаковку презервативов). Он трахал меня ласково и сильно, он был замечательным любовником – пусть не особенно опытным, но его неопытность полностью компенсировалась напором и желанием. А в последний раз, когда мы пошли в ванную и стояли под обжигающе горячим душем – оба на подгибающихся от усталости ногах, когда он уже почти ничего не мог, я с помощью любимого диоровского крема "Dune" вывела его уставшего в усмерть дружка из летаргии: дружок-таки не удержался, откликнулся на призыв моих ловких рук, проснулся, бодро поднялся, словно и не трудился всю ночь, как шахтер-стахановец в моем теплом темном забое, мы вывалились в комнату и трахнулись (это была моя гениальная идея) на подоконнике открытого окна. Ритмично дергаясь, ощущая ягодицами мощные толчки его бедер, а нутром – горячий твердый стебель, я лежала голым животом на холодном гладком дереве подоконника, а передо мной с высоты шестого этажа расстилалась панорама сонной предрассветной Москвы с маячившим неподалеку шпилем высотки на Котельнической. Я смотрела на этот шпиль сквозь падающие на глаза волосы и оранжевый пахучий туман близкого оргазма, представляла себе, что его снующий внутри меня, чуть изогнутый вверх и влево член так же огромен, высок и агрессивно настроен на победное извержение, как это чудовищное фаллическое здание, я возбуждалась все больше и больше и наконец, изо всех сил кусая ладонь, чтобы не перебудить дикими кошачьими воплями весь дом, кончила так, что на какое-то мгновение даже потеряла сознание.