Станислав Родионов - Камень
— Я играю на пианино…
— А я и на однострунной балалайке не сыграю.
— Я училась фигурному катанью…
— А я и простому, прямолинейному не учился.
— В конце концов, у меня высшее образование и я хороший специалист по криогенным установкам…
— А я ничего не понимаю в этих установках, и мой холодильник до того разболтался, что ходит по кухне.
— Что вы всем этим хотите сказать?
— Только то, что сказал, — нам с вами совершенно не о чем говорить.
Она, словно разрешая недоумение, медленно сняла свою могучую шапку — и открылось лицо, ничем не придавленное сверху…
Рябинин смутно отличал симпатичность от красоты. Возможно, она считалась бы красавицей, не коробь её губы жёсткие знаки надменности. Тёмные волосы и короткая, почти спортивная стрижка. Большие серые глаза, которые она то прищуривала, то расширяла, словно хотела испугать следователя. Арочки выщипанных бровей. Тонкий, стремительный носик. Белые худощавые щёки. Крашеные губы, казалось, куда-то тянутся — грешные губы. Она была бы красива, не коробь её эти губы жёсткие знаки надменности. Впрочем, знаки могли видеться лишь Рябинину.
Ей было лет двадцать пять.
— Вероятно, вы встречаете людей по одёжке, — она расширила глаза, и те заиграли стеклянным блеском.
Странная гостья каким-то чутьём уловила источник его неприязни — не женским ли? Но она забыла про лицо, которое ярче любой одёжки.
— Кстати, встречать по одёжке не так уж глупо, — улыбнулся Рябинин.
— Внешность обманчива, Сергей Георгиевич.
Знает его имя… Могла спросить в канцелярии. Но зачем? Чтобы поговорить.
— Обывательская сентенция.
— Почему обывательская?
— Потому что внешность никогда не обманывает, — загорелся Рябинин, ибо задели его любимое человековедение.
— На шубу мою смотрите, — усмехнулась она.
— Внешность — это не только шуба.
— Что же ещё? Форма мочек ушей?
— Лицо, глаза, мимика, манеры… Для следователя внешность не бывает обманчивой. Да и слов вы сказали достаточно.
Почему он с ней говорит? Нерасшифрованные бумаги ждут его, как некормленные дети. Потому что она спорит, а он не привык бросать начатую работу, не привык отступаться от непереубежденного человека, будь он другом, преступником или вот случайно зашедшей девицей.
— Я забыла… Вы же следователь.
— Ну и что?
— Вам нормальный человек не интересен. Вам этот… урка.
— А кого вы полагаете человеком интересным? Небось, кандидата наук?
— Не обязательно.
— Ну да, но желательно?
— Интересный… Это культурный, энергичный, современный и, может быть, загадочный…
— У вас, разумеется, всё это есть?
— А почему бы нет? — спросила она с откровенным вызовом.
Чудесно. За окном хороший зимний день. Допросов нет. Он никуда не торопится и ведёт себе неспешный разговор об интересных людях с красивой девушкой, источающей загадочный запах духов.
— Тогда по порядку, — решился и он не отступать от прямоты. Культурной быть вы не можете…
— Неужели не могу? — она сощурила глаза до ехидно-пронзительных щёлочек.
— Вы от всего закрыты самодовольством.
— Видите меня всего полчаса…
Она хотела продолжить, но её остановила рука следователя, которая взяла карандаш и что-то записала на листке бумаги. Рябинин скосил глаза, обозревая мысль целиком, всю. «Самодовольный человек закрыт от плохого, но он закрыт и от хорошего».
— Вы не можете быть образованной, хоть и кончили институт, потому что ваша самоуверенность безгранична, как вселенная.
— Чего ещё я не могу?
— Упомянутая вами энергия к интересной личности отношения не имеет. Полно энергичных пройдох. Ну, а современность… Я не люблю этого понятия современный человек.
— Да, у вас и вид старомодный.
— Это из-за оправы, — он зло поправил очки. — И у меня нет дублёнки.
Это не только из-за оправы. Из-за костюма цвета жухлого слона. Из-за галстука, вроде бы нестарого, но какого-то блёклого, как клок прошлогоднего сена. Из-за рубашки, чистой, даже новой, но с таким воротником, каких давно не носят. Из-за ногтей, нервно обкусанных за ночным столом.
— Опять вы про одежду, Сергей Георгиевич. Современность не только в ней.
— Ну-у? А в чём?
— В том, чтобы стать человеком своего времени.
— А другие времена побоку?
— Какие другие?
— Человечество-то копило в себе ум и совесть тысячелетиями. Это не только современные плоды. Человек есть сын прогресса и вековой культуры, а не только сего времени. Современный — это что, модный? Или который отказался от всего, кроме сиюминутного?
Рябинин тихо перевёл дух — много говорит. И зря. Девчонка зашла поболтать и взглянуть на следователя, а он лезет в дебри нравственности, как студент на диспуте. Так и не научился он весёлому трёпу, то бишь светской беседе, лёгкой и приятной, как её французские духи.
— А по-вашему, кто интересный человек? Который план перевыполняет?
— Который мыслит.
Она молчала, ожидая других слов, растолковывающих, поэтому Рябинин добавил:
— Интересны люди думающие.
— И всё?
— Что — мало?
— А если он думающий, да необразован?
— Он всё равно интереснее образованного, но не думающего.
— Занятно, — вздохнула она. — Но это только ваши личные мысли.
— Конечно, мои. А у вас чьи мысли?
Она рассеянно улыбнулась, и Рябинин понял, что его слова отлетают от неё, как от упругой воды плоские камешки, пускаемые в детстве. Он опять незаметно перевёл дух — давно научился переводить его незаметно, чтобы обвиняемый не догадался о состоянии следователя. Но обвиняемого не было. Почему же он злится? Потому что его не понимают? К непониманию он привык, как к своим очкам. Или злится потому, что она пришла говорить, а разговор ей вроде бы неинтересен? Из-за такого пустяка…
Рябинин притушил свои мысли, споткнувшись на этой самой злости — откуда она к незнакомому человеку? Откуда… Да оттуда, с улицы, с транспорта, из так называемых общественных мест, где он ежедневно видел модных самообольщенных людей, считавших себя современными. И вот один из них, из самообольщенных, добровольно явился к нему в кабинет поговорить о современности; явился как представитель, как давний знакомый. Так не мстит ли он ей — за тех?
— Как же так? — заговорил Рябинин, охладевая. — Считаете себя современной, а не имеете своих мыслей? Я-то полагал, что свои взгляды — это первый признак современного человека…
— Я не знаю, что вы зовёте своими взглядами.
— И этого не знаете?
— Опять подозрения! Вы испорчены своей работой.
— Вас-то в чём подозреваю?
— Ну, в серости, в глупости…
— Это не подозрения, — вздохнул он.
— Вы привыкли копаться в грязи, кругом грязь и видите.
— Милая девушка… Да серость, самодовольство и глупость хуже грязи. Грязь-то можно отмыть.
Он чуть было не пустился в разговор о грязи, о душевной чистоте, подстёгнутый пришедшей мыслью. Но эта мысль была не для сидящей перед ним женщины; да пока и не сложилась она, мысль-то, в пригодную для языка форму. Рябинин знал, как помочь ей, — бумагой. Он взял карандаш, придвинул листок, и через считанные секунды она легла почти афоризмом: «Следственная работа истинного человека облагораживает. Чистый человек после грязи становится чище, грязный — грязнее».
Рябинин посмотрел на часы — сорок минут потерял.
— А почему вы не на работе?
— Прогуливаю. За это не арестуете?
— Молодая, красивая, с дипломом, всё есть… А я вот не завидую. Почему?
— Бесполезно. Вам же не стать молодым и красивым, — прищурилась она.
— Потому что вас ждёт неинтересная жизнь, — предрёк он, расплачиваясь за её наглость.
Он предрекал. Он частенько предрекал мысленно или шёпотом, про себя, чтобы не слышали те, кому предрекают. Дураку предсказывают глупое существование, потому что того скоро раскусят. Карьеристу, у которого это на лбу написано, сулил неудачи — распознают же. Плохому человеку определял безрадостную жизнь — в нём же разберутся. Лоботрясу и маменькиной дочке предугадывал тяжкие хлопоты — кому нужны лодыри…
Но потом он вдруг узнавал, что дурак стал учёным, карьерист начальником, лоботряс как сыр в масле катается… Рябинин лишь удивлялся. Чего-то он не учитывал. Может быть, они перерождались. Или наблюдал он их слишком малый срок и поэтому ошибался. Или люди ещё не успевали их раскусить, распознать и разгадать. А если всё проще: дурак попадал к дураку, карьерист к карьеристу, а лодырь к лодырю?..
И Рябинин предрекал всё реже, да вот опять не удержался.
— Вас ещё не клевал жареный петух, — бросил он.
— Меня всё больше куры, — улыбнулась она чуть ли не кокетливо, вскинула руку и провела пальцами по лбу, смахивая невидимую прядь.
