Жорж Сименон - Правда о Бэби Донж
Напряженная, застывшая от страха, она вошла в дом на набережной Кожевников. Вошла в него с мужчиной, который должен был стать ей спутником на всю жизнь. Осмотрела стены, вдохнула насыщенный устоявшимися запахами воздух и, остановившись перед портретами, прошептала:
— Жаль, что я не знала твоего отца…
Может быть, тогда им было бы легче понять друг друга.
Она спустилась в кабинет, любовно оглядела место, где ежедневно сидел Франсуа, и квадратный кусок набережной, всегда бывший у него перед глазами.
— Ты не хочешь, чтобы?…
А он ничего не понял! Как же, ведь место его жены в квартире наверху! Пусть переделывает дом, как ей хочется, пусть выполняет обязанности хозяйки, принимает поставщиков, маляров, обойщиков, краснодеревцев. Пусть отдает распоряжения кухарке, завязывает знакомства в городе.
Он внушал ей:
— Когда у тебя появятся приятельницы — а это произойдет скоро, — ты перестанешь скучать.
— Я не скучаю.
Жанна с материнской заботливостью зажгла лампу у изголовья, убедилась, что графин полон воды, кровать постлана.
— Ты обещаешь сразу лечь? Могу я оставить тебя одного?
Ему хотелось расцеловать ее в обе щеки. Десять лет он считал ее недалекой толстушкой. Так вот почему она столько лет подвизается в благотворительных обществах, где ее считают вздорной бабенкой!
— Постарайся поменьше думать — так оно лучше. Спокойной ночи, Франсуа.
Жанна направилась в комнату Жака убедиться, что он спит и не раскрылся во сне. Потом зашла к своим детям, и вскоре Франсуа услышал, как она раздевается у себя в спальне и грузно укладывается в постель, где перед сном выкурит последнюю папиросу.
Нужно ли возвращаться к эпизоду с мадам Фламан? При этой мысли Франсуа бросило в жар. Это казалось ему невозможным, чудовищным. От таких вещей можно прийти в отчаяние! Подумать только, что бывали минуты, когда его поступки определялись чисто физической потребностью…
Или к Канну, когда он неловко и смущенно греб под насмешливыми взглядами матросов с яхт?
А ведь это было так естественно: усталость после ночи в поезде, официальной брачной церемонии и традиционного банкета, законное желание овладеть наконец собственной женой, застарелый груз традиций…
Разумно ли было со стороны Беби настаивать на этой прогулке в лодке? А ее тогдашняя чересчур романтичная поза?
Но если этого оказалось достаточно…
Франсуа не спал. Ворочался с боку на бок и думал, что Жанна наверняка прислушивается к каждому шороху у него в комнате, опасаясь нового обморока. Но обморок под вечер случился с ним от бешенства, от того, что…
Теперь он больше не бесился. Пытался во всем разобраться, глубоко, аналитически, так сказать. Он всегда ненавидел всякую неясность, половинчатые решения. Его всегда считали здравомыслящим человеком.
Он думал теперь не о Беби. Дело было не в ней — в нем самом.
Почему, по какому заблуждению он так долго жил рядом с женой, не понимая ее? Как он мог так ошибаться на ее счет, что порой даже ненавидел Беби?
«Жаль, что я не знала твоего отца».
Не доказывает ли это, что она, со своей стороны, прилагала усилия, чтобы узнать его, Франсуа? Сейчас он находил сотни подтверждений тому, что не понимал ее.
Например, когда она сидела рядом со спящим и тяжело дышавшим мужем.
Он был мужчина, отныне ее спутник в жизни, а она ничего, почти ничего, о нем не знала. Он спал рядом, касаясь ее кожи, ее тела. Он дышал, у него были закрыты глаза, ему снились сны, а она ничего о них не знала. И даже когда глаза его были открыты, она все равно не могла проникнуть в мысли мужа.
— Я думаю о том, что мы проживем всю жизнь вместе…
Она видела, как провели вместе жизнь двое людей — ее отец и мать. Она была свидетелем их жизни, почти сообщницей.
«Обещай, что бы ни случилось, всегда говорить мне правду».
Франсуа вновь заворочался на влажной постели в последнем порыве возмущения.
— К чему ворошить все это? — философски вздохнула Жанна, когда они сидели в полутьме. — Каждый делает, что может. Когда Феликс возвращается из деловых поездок…
Может быть, Жанна права? Разве она несчастна? Разве Феликс несчастен? Разве их дети не растут так же естественно, как трава, как деревья?
Может быть, не права Беби, стремившаяся к невозможному? Не права потому, что…
Франсуа машинально протянул руку: в эту минуту он отдал бы все, чтобы ощутить рядом тонкий стан жены, ее тело, вялость которого так глубоко его разочаровала. Ему казалось, будь она здесь, он прижал бы ее к себе и они познали бы такую близость, о какой только мечтают, душевный взлет, освобожденный от всего материального.
Франсуа был в поту. После отравления он сильно потел, и пот его остро пахнул. Набережная Кожевников издавна пропиталась крепкими запахами, особенно запахом танина, и Франсуа к ним привык. Привык так, что, возвращаясь из поездок, с удовольствием их вдыхал, как в деревне вдыхают запах навоза или потрескивающих в печи поленьев.
Может быть, достаточно было просто пойти с ней об руку? Но разве Феликсу нужно идти под руку с Жанной? И шел ли их отец об руку с матерью? Разве из-за этого они были несчастны? Можно ли одновременно делать мужское дело: строить заводы, сыроварни, откармливать свиней и…
Нет, он не прав. Доводы приводит убедительные, но все же не прав. Нельзя безнаказанно взять с пляжа в Руайане беззаботную девушку, привезти к себе в дом и сразу же обречь на одиночество.
И не просто на одиночество! На одиночество в незнакомой обстановке, которая может показаться враждебной.
Как он смел предполагать, что Беби достаточно уже того, что он вступил с нею в брак?
Еще одно воспоминание. Еще одна ускользнувшая от него особенность душевного склада — нет, не Беби, а его самого. Она лежала в клинике. С минуты на минуту должны были начаться роды. Он настоял, что будет присутствовать — по крайней мере, при первых схватках. Держал ее за руку, неудобно сидя на стуле, но ему не удавалось полностью отключиться от жизни за стенами клиники. Между двумя схватками Беби чуть не с мольбой спросила:
— Ты все-таки хоть немного любишь меня, Франсуа?
И он ответил, не колеблясь, уверенный в своей правоте:
— Если бы я тебя совсем не любил, то не женился бы на тебе.
Она повернула голову, и через минуту лицо ее снова исказилось от боли. Когда несколько часов спустя, еще оглушенная анестезией, она раскрыла полуслепые от мук глаза и ей показали ребенка, Беби первым делом спросила:
— Он похож на тебя?
У Франсуа навернулись слезы. Десятью минутами позже, уходя из клиники, он чувствовал на сердце грусть. Но вытащил из кармана ключ зажигания, дал газ и помчался по улице, залитой солнцем.
Через сто метров все было кончено, забыто. Он снова стал прежним Франсуа Донжем. Снова прочно вошел в ту сферу жизни, которую считал реальной.
Сколько же лет Беби билась в пустоте?
Она напоминала ему теперь мошку, которую он как-то вечером видел в Каштановой роще. Мошка упала в ручей. Сначала не понимала, что это конец. Шевелила лапками, хлопала крылышками, словно эти усилия могли помочь ей подняться в воздух. Но только кружилась на месте. Тут с дуба слетел лист, образовался плавучий островок, и Франсуа надеялся, что мошке удастся на него выбраться. Некоторое время она не двигалась. Может быть, устала или из осторожности не хотела тратить последние силы. Потом снова отчаянная борьба, неимоверные усилия, новые, все более широкие круги на воде, переливающейся, как муар. Но крылышки уже намокли. Они тянули мошку в глубину. Каким бездонным черным провалом, какой беспредельной бездной представлялась ей темная ледяная вода!
Привалившись плечом к склонившейся иве, Франсуа курил.
— Кому суждено…
Чувствовала ли мошка, что дубовый листок — спасение для нее? Она шевелила лапками, но они, намокнув, двигались все слабее.
Франсуа мог бы срезать прут, подтолкнуть листок к мошке, но предпочел увидеть все до конца.
Впрочем, при развязке он не присутствовал. Мошка выбилась из сил, но, пробыв несколько минут в неподвижности, походившей на смерть, опять зашевелилась.
— Франсуа, Франсуа! — закричала Жанна, бывшая в тот день в Каштановой роще. — За стол!
Разве Беби не пыталась сотни, тысячи раз… То, что он принимал за безразличие или благоразумие…
Она согласилась на мадам Фламан. Каждый вечер — теперь он был в этом убежден, — когда он машинально целовал ее в лоб или щеку, она, должно быть, принюхивалась к нему, спрашивая себя, было ли в этот день…
А он был весел, бодр, на подъеме. Ему хорошо работалось, дела шли отлично. Воля Донжей вливала в жизнь города свежую струю. Сто, двести, пятьсот человек имели работу благодаря Донжам, благодаря усилиям Донжей — Франсуа и его брата.
— С сегодняшнего дня мы официальные поставщики интендантства.
