Вор крупного калибра - Валерий Георгиевич Шарапов
Оля, вздохнув, принялась заплетать косу.
Вот уже второй месяц пошел, как она готовится к состязанию, и даже самый большой недоброжелатель не сможет сказать, что у нее что-то не получается. Получается, еще как! Иной раз она сама не могла понять, почему она, такая впечатлительная, живо чувствующая, вдруг отключается от всего, когда берет пистолет, ничего не видит, не слышит, – как будто опускается стеклянный волшебный колпак, все внешнее пропадает… все обязательно вернется, когда прогремит выстрел и Герман Иосифович сообщит: «Умница. Десятка».
Учитель ей нравился. Нравилось, как он неизменно спокоен, вежлив, опрятен, как приятно от него пахнет одеколоном. Было приятно, что он, взрослый, образованный человек, разведчик, офицер, так уважительно обращается на «вы». С ним было очень интересно и спокойно, как будто кто-то берет тебя за руку и уверенно, мягко ведет туда, куда следует. Точь-в‐точь как дедушка…
Оля сердито сморгнула. Еще не хватало расплакаться. Кстати, она еще сегодня не занималась. Как-то учитель обратил внимание:
– Гладкова, вы целитесь не тем глазом.
– То есть как? – вскинулась она, но тотчас с удивлением осознала, что в самом деле целится левым, а правый закрывает.
– Откройте правый, – скомандовал физрук, но почему-то правый наотрез отказывался открываться!
– Это весьма странно. Я был уверен, что этим страдают в основном юноши. По всей видимости, виной ваш мужской, крепкий характер, Гладкова. Попробуйте потренироваться так…
И, следуя его совету, теперь каждый день, утром и вечером, Оля методично выполняла гимнастику, открывала и закрывала глаза, стремясь добиться того, чтобы это происходило независимо. Удивительно, но сначала пришлось придерживать веки пальцами, зато теперь глаза слушались. Однако умница Оля прекрасно знала, что без тренировки любой навык теряется, поэтому принялась за свою гимнастику…
– Чего это ты в темноте гримасничаешь?
Она вздрогнула. Надо же, совсем забыла закрыть дверь.
– Стучаться надо.
– Готова? Пора уж, – заметил Колька, пропуская замечание мимо ушей, – а то, пока ты тут в актрисульки готовишься, кино начнется.
Оля сердито посмотрела на его отражение.
Николай, конечно, сильно изменился, и в лучшую сторону. Давно остались в прошлом и бритая большая голова, болтающаяся на тощей шее, и просвечивающиеся уши, и руки, пусть и длинные, но болтающиеся словно сами по себе. Плечи развернутые, голова гордо сидит, да и лицо уже не мальчишеское, подбородок упрямый, глаза смотрят прямо, уверенно, по-мужски, и совсем уж не по-детски ходят желваки по скулам. И снова эта саркастически мягкая улыбка.
«Опять за свое», – с нежностью, к которой примешивалась уже чисто женская досада, подумала Оля.
– Включи, пожалуйста, свет, – подчеркнуто вежливо попросила она и не без сожаления задула свечку. Быстро закончив с косой, она накинула пальто, обулась и оказалась готова к выходу.
* * *Трофейный фильм под странным названием «Одноглазая справедливость» повествовал о непростой судьбе ковбоя-шерифа, которому срочно надо было изничтожить всех злодеев, захвативших власть в городке. Закон на их стороне, помогает шерифу только индеец из племени навахо, у которого бандиты убили все племя, чтобы захватить их родовые исконные земли. Беда еще в том, что у ковбоя и так один глаз не видит, а оставшийся постепенно слепнет. А помогает шерифу Лу-Лу, хозяйка салона, грудасто-задастая блондинка, которая…
Оля мучилась, но виду не подавала. Колька мучился тоже, но по другому поводу. Он понимал, что надо поговорить начистоту, но о чем? Ведь трудно понять суть недовольства… Просто Оля, солнечная, золотая Оленька, расцветавшая удивительным и опасным цветом, серьезная и надежная, отдалялась с каждым днем. Что-то происходило между ними, что-то легло между ними, глубокое, душное «не то».
Надо было уже что-то решать, но как подступиться, как объяснить…
Когда ярко светило солнце, серебрилась солнечная снежная зима, сиял беззаботно каток в парке, Оля была самой собой – милой, красивой, счастливой. Потом солнце опускалось за вершины деревьев, ожигая ступеньки ельника, обманчиво подмигивая, мол, все дребедень, завтра – новый день, сгущался сиреневый вечер. И вот, когда особенно хотелось сидеть за столом, пить чай и читать вслух, Оля вдруг преображалась. Торопливо собираясь, она бежала в школу, точнее, в школьный подвал. К своим пистолетам, мишеням и… физруку.
Напрасно остатки здравого смысла возвращали Кольку в тот далекий страшный день, когда висела в воздухе пороховая гарь, а распластавшийся на грязном полу Давилка беспомощно скреб пальцами, пытаясь нащупать нож, когда Оля обещала, что всегда будет рядом и «все получится». Напрасно Колька напоминал себе, что нет и не может быть такой силы, которая заставила бы Олю изменить своему слову. Этого не может быть именно потому, что не может быть никогда.
И снова опускались на город душные сумерки, и Оля, которая была только его и ничьей больше, как будто отрывалась, торопливо прощалась и бежала на тренировку, – она представлялась ему иногда не Олей, а коварной ведьмой. И можно было сколько угодно напоминать себе, что это все дурь, что она ни минуты не остается наедине с Германом, что в школе полным-полно вечерников, что, в конце концов, это просто глупо, бесчестно и вообще пошлость и драматургия – ничегошеньки Коля не мог с собой поделать. Он ревновал.
– …Как тебе фильм, понравился? – осторожно спросила Оля по пути домой, чутким своим сердечком ощущая, что надо разговорить этого упрямого, злого, но дорогого ей человека.
Коля немедленно ответил, прямо, по-мужски:
– Барахло бузовое.
– И то правда, – подхватила она с готовностью. – Ну посудите сами, товарищи, разве позволено с такой позиции, с двух рук стрелять? Ведь вопрос о стрельбе с двух рук не рассматривается ни в одном программном руководстве, ни один из признанных авторитетов не допускает…
Оля, воодушевленная тем, что ее не прерывают, продолжала излагать ценные данные, постепенно погружаясь в такие дебри и прерии, из которых даже на лихом мустанге сто лет скачи – не выскочишь.
Улучив момент, Колька все-таки раздраженно осведомился:
– Эва куда тебя понесло. Ну, не по
