Владимир Печенкин - Неотвратимость
— Теперь женщина и ребенок в мороз идут из спецкомендатуры на вокзал.
Лучше бы говорил о неоправданном доверии.
— Гражданин начальник, хватит! Зачем мучаете? Не вернуть уж…
— Не вернуть. О будущем подумайте.
Слаб стал Шабанов, слаб. Шел к начальнику с форсом, а сейчас хоть бы не зареветь, черт!..
— Разрешите… идти.
— Вас мне жаль, Шабанов. Идите.
Пришел в отряд, скинул сапоги и метнулся на койку, нарушая тем порядок. Лицом в жесткую подушку.
Опять принес черт Ошуркова:
— Эй, дрыхнешь? Хочешь чифиру?
— Пошел ты, знаешь…
Все, придется завязывать с выпивкой… то есть поаккуратней пить. Только бы срок скорей дотянуть, еще год…
— А ну, айда работать, — это завхоз теребит. — Капусту разгружать с машины!
Внизу заругался возбужденный крепкой заваркой чая Ошурков:
— Мы с этапа! Я тебе кто, каторжник?!
— Больше некому, отряд на смену ушел. И для себя же…
Ошурков визгливо покрыл завхоза, замахнулся — и убежал, а Шабанов слез с койки.
— Шапку надень, а то мороз, — посоветовал завхоз Тужилин.
— Слушай, Тужилин, почему ты терпишь от всякой мрази, которая работы боится?
— А чего, по-твоему, делать?
— Разбей ему рыло, больше не станет.
— Нельзя. Запишут нарушение, а я надеюсь на досрочное…
_ — Ну, лейтенанту доложи.
— То без толку. Поговорит, тем и кончится. А Ошур-кову разговоры — что слону дробинка.
— В «шизо» таких надо!
— В штрафной изолятор — значит, запишут отряду нарушение. Много нарушений — лейтенанту втык. Начальник колонии не любит, когда есть нарушения, за это ругают его, видимо. Нет, не хочу я лейтенанта под выговор толкать, он парень правильный.
— Тогда терпи, завхоз.
— А ты как думал? Терплю. Положение хуже собачьего. Но хочу на досрочное по двум третям…
— Тьфу! Пойдем разгружать, что ли.
Шабанов принимал и передавал плотные подмерзлые вилки капусты. Порой сквозь зубы поругивал соседей: «Давай, давай, стоять холодно!» В работе ему полегчало. Но вскоре вновь засквозила обида на какую-то к нему несправедливость. Только что лейтенант доказал, что виноват он, Шабанов, и никто другой, да и сам он не находил, кого бы обвинить в несправедливости. Но обида скрипела зубами — на кого? на судьбу?
Ветер разметал облака, ночь посветлела — луна вышла. В промоинах облаков на черном небе колюче светились крупные звезды — колонийские звезды, не вольные.
Завтра Новый год.
5.
Завтра Новый год. А сегодня предпраздничное настроение. И вообще Леньке Дедову надоело сидеть в номере гостиницы. Он тормошил Ордынцева, пока тот не отложил книгу:
— Пойдем, пойдем, все равно от тебя покоя нет.
Таким образом на вокзал они явились за час до своего поезда. Все, что полагалось сделать за трехдневную командировку, они сделали еще вчера и охотно уехали бы утренним поездом, но в предпраздничные дни с билетами туго. Ордынцев вчера вообще купить не смог. Тогда пробойный Ленька Дедов взял у него деньги— «а то мои финансы всегда кончаются не вовремя», — просиял у кассы обворожительной улыбкой, обол-тал молоденькую кассиршу и добыл два плацкартных до Нижнеречинска.
— Дмитрий Палыч! А еще мастер называетесь! Возьмите к себе билетики, а то я потеряю.
Пока Ордынцев стоял в буфетной очереди за папиросами, Ленька в зале ожидания заговорился с какой-то девушкой. Подошедшему Дмитрию Павловичу шепнул:
— Попутчицу нашел, в одном вагоне поедем. Вы посидите где-нибудь, у поезда встретимся.
Ордынцев забрал у Леньки свой портфель и отошел. Зал ожидания был переполнен. Дмитрий Павлович поднялся на второй этаж, но и здесь не нашлось свободного места. Наконец примостился на деревянном диване между дремлющей бабкой и худеньким черноглазым мальчонкой лет десяти. Но только расстегнул портфель, чтобы достать книгу, как мальчонка стеснительно сказал:
— Дядя, это место занято, тут мама сидит.
— Ну? А где же она, мама-то? Сейчас придет? Ладно, когда придет, я встану. В гости едете?
— Домой.
— А, из гостей, значит. Нет? Тогда, как и я, из командировки, — улыбнулся Дмитрий Павлович серьезной рожице мальчика. Но тот не ответил улыбкой.
— Мы к папе ездили.
— Вон как! Почему же его домой на Новый год не везете?
— Он… его в колонию посадили.
— М-да… Извини, друг, я не знал…
Тут Ордынцев поспешно поднялся, забыл застегнуть портфель — по тесному от наставленных вещей проходу шла женщина в коричневом пальто с меховой опушкой по борту. Ее темные тонкие брови озабоченно сошлись, уголки некрашеных губ опустились, и от этого на лице застыла тень такой невезучести, что у Ордынцева губы дрогнули. Он следил, как аккуратно пробираются среди рюкзаков и чемоданов маленькие черные валеночки, колышется отороченная мехом пола пальто, не очень, наверное, теплого. В одной руке серые варежки, в другой простенькая черная сумочка. Из-под пуховой, чуть сбившейся шали ненарочито выбились красивые каштановые волночки волос.
— Вот идет мама, — объявил мальчик.
— Мама? Это твоя мама?
Женщина подошла и сказала:
— Придется нам, Витенька, сидеть здесь до утра. Билетов нет. Может, утром на другой поезд купим.
— Мама, завтра же в школе елка! Значит, Нового года не будет…
— Будет Новый год. Но что поделаешь, позже отметим.
— Здравствуйте, Мария Николаевна, — вполголоса сказал Ордынцев. Только тогда она его заметила.
— Здравствуйте. Но я что-то не помню…
— Из механического цеха, Ордынцев я. Приходилось иногда накладные у вас оформлять. Оказывается, я ваше место занял. — Ордынцев отступил на шаг, легонько коснувшись ее рукава. — Сейчас я попробую что-нибудь с билетами устроить, вы не уходите никуда.
— Куда же мы уйдем? — улыбнулась Мария. — Наверно, и вы не достанете билетов. Но все равно спасибо вам, товарищ… Ордынцев.
Он побежал к кассам. Хотя, разумеется, сюда незачем: толчея, неразбериха, на большом табло светятся номера поездов, а против номеров, в графе «количество мест» — «нет», «нет».
Пошел, почти бегом, вниз. Но Леньки Дедова с его попутчицей на прежнем месте не оказалось. Дмитрий Павлович минут десять метался по залу, а когда увидел их в уголке за стойкой недействующего лотка, замялся. Ленька так увлеченно, так вдохновенно что-то врал смеющейся попутчице, что Ордынцев не решился отвлекать его. Постоял почти рядом, незамеченный, махнул рукой и ушел.
— Вот, Мария Николаевна.
— Достали! Так быстро! Ой, спасибо вам! Витенька, смотри-ка, через четыре часа будем дома! Товарищ Ордынцев… Простите, как вас зовут?
— Дмитрий Павлович.
— Просто не знаю, как вас благодарить, Дмитрий Павлович! Так нас выручили! Вот, возьмите деньги. Подождите, а почему вы взяли два взрослых? Детских не было? Ну, все равно. Возьмите деньги.
— Да после как-нибудь, иногда мне случается заходить в бухгалтерию…
— Нет, нет, зачем же, возьмите, вот. Но как вам удалось?! Я уж думала, мне всегда и во всем не везет.
— Видите, не всегда. Изредка даже мне везет, а уж вам должно бы…
Ордынцев чувствовал себя счастливым. Удивительно приятно, думал он, принести кому-то радость — хотя бы в виде двух железнодорожных билетов. И не кому-то, а именно ей, этой женщине, которая до сих пор даже имени его не знала… Такой ему праздник на Новый год!
— Доброго вам пути, Мария Николаевна. У меня… дела еще здесь. С наступающим Новым годом вас и, как всегда говорят, с новым счастьем.
Она, озаренная неожиданной удачей, подала ему руку. Ордынцев пожал осторожно теплую ладонь. Уходить ему не хотелось. Но уходить надо было. Пока не разыскал его Ленька…
Дмитрий Павлович стал пробираться к выходу на перрон, все время кого-то задевая на пути, наталкиваясь и извиняясь. Его извинений не замечали в сутолоке, а то и поругивали, но все равно он мечтательно, невидяще улыбался в ответ. На перроне в расплывчатом сиянии светильников искрился мороз. Ордынцев отошел в сторонку от суеты, постоял, покурил. Было так хорошо, будто кто-то добрый и родной, появившись совсем неожиданно, принес новогодний подарок. Дождаться бы поезда, подойти к вагону номер пять, проводить. Но Дмитрий Павлович вспомнил про Леньку и заторопился в вокзал.
6
Прошел месяц после возвращения, прошел быстро и безлико, с привычными поверками, политбеседами, работой в цехе и по зоне, дежурствами по отряду. Опять втянулся Шабанов в режим, на этот раз как бы даже охотно. Потеряла свежую остроту обида неведомо на кого.
Дежурства по отряду, особенно ночные, тревожили его душу. Когда спать нельзя, всегда о чем-нибудь думается, а думать было неприятно.
Если не кривить перед собой, так никакой «судьбы» нету. За все сам в ответе. За семью тоже… Получил вот письмо от жены, в аккуратных мелких строчках укор и жалость. И то, и другое злило, даже рассказ Марии, как добирались ни с чем из спецкомендатуры, тоже злил.
