Андрей Федоров - Зомби
Гостиная. Уже совсем мрак. Извилистые очертания диванной спинки, силуэт торшера — косматая башка на палке. Рябью отозвавшиеся на шаги лужицы отражений в стеклах книжных полок, где не очень много книг, но зато много альбомов, отразивших Любкину подвижную жизнь: «Я в Ялте», «Я в Ярославле», «Я в Яхроме», но прежде всего — «Я в купальнике». Были, но в другом месте, потайные альбомчики, где Любка якобы сама себя щелкала автоспуском («Я без ничего»), — такая удобная прозрачная ложь, — объясняя, что ей жаль уходящей своей телесной красы.
На какую же тонкую нить все это подвешено, «жрец»? Ты меня переоценил. Ну что здесь? Плотный, тяжелый, как слежавшийся сугроб, диван, стол — плоское четвероногое, люстра «под старину»…
Капитан поймал себя на некоей недоброжелательности. Все-таки иначе он это все за последний час воспринимает. Места отдохновений прежних дней…
Спальня. Почти квадратная (два с половиной на два с четвертью метра) тахта. Зеркало напротив, много чего насмотревшееся. Тут и сейчас веет этим самым любовным потом. Но почему-то это теперь не слишком вдохновляет. А подобный сдвиг эмоций тоже запланирован «жрецом»? «Стенка». Вполне современная, разве что сквозь пухлое барокко пробивается стрелами готика. На металлической табличке — имя собственное — «Элизбэт-239». Предположим…
Капитан вышел в приходую как раз к первому звонку «третьего захода».
Громко!
На этот раз Роальд не дрогнул. Стоял и ждал: один звонок, второй, третий, четвертый.
Роальд снял трубку:
— Вас слушают.
В тоне — масса иронии, навалом приторной любезности. Совсем чуть-чуть ленивого любопытства.
В ответ — дыхание.
— Опять покойничек? Опять! — словно бы кому-то, отведя трубку в сторону, сообщил Роальд и повторил уже в трубку:
— Слушаем, слушаем вас! Ну?!
«Там» трубку положили.
— Вот именно, — сказал Роальд и тоже поместил трубку на место, в прямоугольные врезки модернового аппарата, — проверка?
Над тумбочкой, над аппаратом, на изящной медной загогулине висели знакомые ключики с брелоком и, кажется, незнакомый ключ в зеленом кожаном футляре с золотым рисунком: две фигурки… два древних египтянина, архаически-профильных, тощих и серьезных, держатся не то за копье, не то за штангу вешалки для иероглифов…
Золотое тиснение… Иероглифы!
— Иероглифы?!
Роальд сорвал с загогулины футляр.
— Есть! Есть! Вот «Осирис»!
В золотом кружеве иероглифов блестели серебристые призраки — вписанные карандашом цифры: два, три, девять, запятая, восемь, девять.
Больше ничего. В футляре — знакомый ключ от «стенки».
Капитан Роальд оглядывался. Но никуда бежать не нужно… Если все просто? «Двести тридцать девять» — имя собственное. Да и ключ от «стенки»!
Он мог еще полчаса назад заметить этот футляр. Во всяком случае, заметил бы, если бы в самом первом случае подошел бы к телефону. К нему и подзывали звонки? А так — все просто. Но Любка вроде бы «стенку» не запирает. Разве что ту дверцу, за которой спрятаны интимные альбомы («Я без ничего»), но ключ-то как раз от этой дверцы…
Ладно, «жрец»! Открываю! Будь по-твоему!
Капитан отпер дверцу, достал (не сразу, спеша, цепляя по два и вдавливая, как клавиши, обратно) альбомы за восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый годы. Если за восемьдесят девятый («восемьдесят девять» на футляре?), то — вот.
Это все он когда-то видел.
Начнем с обложки и предельно внимательно. Пока ничего.
Любка в спальне. Три снимка. Почти та же поза, но на первом снимке — завернувшийся вопросительным знаком газовый шарфик прикрывает Любкино лоно, на втором снимке тот же шарфик полупрозрачной змеей подкрадывается к правой (нелюбимой) груди, на третьем — маскирует («эротика там, где тайна») некоторую отвислость живота и опять же низ живота. На снимках видна, кроме тахты, тумбочка, но правая часть снимков в упор до Любкиных пяток обрезана. Может быть, чтобы скрыть следы чьего-то присутствия?..
— Кто там?!
Капитан Роальд уже был в гостиной.
Нет. Он оставил незапертой дверь на балкон. Да, скорее всего, он забыл ее запереть, и теперь она чуть скрипит, покачиваясь. Откуда тут сквозняк? Сменился ветер?
Капитан запер дверь и вернулся на тахту. Пистолет положил рядом с собой, подумав было, что смазка испачкает шелковое покрывало…
Да, может быть, это все действительно сработано автоспуском (надо бы проверить, есть ли он на Любкином аппарате): и голая Любка на фоне речного обрыва, где она так лоснисто-гладка на фоне сыпучей стены, а высокое солнце подчеркивает тяжесть грудей и живота… и Любка на камнях, и мокрая Любка возле ванной и в ванне, на подзеркальнике еще нет флакона с итальянскими ароматами.
Будем внимательнее, капитан!
Любка в прихожей.
Итак, Любка перед зеркалом в прихожей. Это уже что-то значит? Может быть. Справа виден, вон, он виден и отсюда, телефонный аппарат, рядом с ним на тумбочке две тетрадки. Медная загогулина на месте, но на ней ничего не висит. На снимке две тетрадки. Сверху — ясно какая. Она и сейчас там. На снимке есть еще одна. Ну — да. Там были телефонные номера, толстая тетрадь, но там уже не оставалось места, и Любка как-то, не так давно, переписала нужные номера в новую тетрадь, а про эту вот сказала, что выбрасывать нельзя, мало ли, всегда может оказаться необходимым старый номер, даже вроде бы никому не нужный. Например, даже если человек умер, все равно, мол, там же кто-то живет и вдруг нужно будет что-то узнать… но не в этом дело! Поза Любки у зеркала! Откуда? Неужели случаен этот жест? «Эхнатон поклоняется Атону». Нет, случаен этот жест. Но вот выбор снимка, посыл, не случаен!
Капитан отбросил альбом, подобрал пистолет и вышел в прихожую.
Вот сюда, в тумбочку, Любка засовывала использованные тетради, квитанции. Тут должна быть и та старая тетрадь. Та, что есть на снимке, та, что может быть только здесь. Сейчас!..
Вот она. Та тетрадь, что на снимке. Что же дальше?
Внутри — другая, тонкая тетрадь. Раскроем.
На первой странице:
«Здравствуйте, Роальд Васильевич!»
Глава 8
Капитан Роальд закрыл тетрадку, свернул ее в трубку медленно и аккуратно, находясь при том будто бы в глубокой задумчивости. Но затем капитан заметался по квартире, всюду включая свет. Порвал шнурок потолочного выключателя в гостиной.
Наконец сел в прихожей со смещением в сторону двери в спальню. Сел так, чтобы держать под огнем входную дверь, видеть в зеркале спальню; дверь в кухню — непосредственно, а телефон — иметь на расстоянии вытянутой руки. Заметил, что руки стали дрожать, и стукнул кулаком в стену.
Раскрыл тетрадку.
«Здравствуйте, Роальд Васильевич!
Здравствуйте-ка еще раз! Согласен, давайте попробуем объясниться письменно. Да, я понимаю, что вам не потрафил мой своеобразный голосок. Век бы его не слышать, правда? Но я уверяю вас, что в некоторых психических параметрах наших организмов, при всем вашем презрении ко мне, существует иногда значительнейшее между нами сродство. Сейчас, когда я умер, теряю черты лица и тела, разлагаясь, мне трудно, да и не нужно доказывать сродство или несродство физических параметров, но ничто не мешает доказывать сродство духовных. Смею думать, что привлек уже ваше внимание…»
Напечатано на машинке. Судя по шрифту — отечественная, портативная пишущая машинка, вероятно, «Москва». Была ли у покойного Ильи Михайловича машинка? Именно — была! Под тем письменным столом!
«…раздавить пару шахматных задач? И уверяю вас, что не только почтение, присущее нам с вами обоим, к шахматам и загробным развлечениям древних египтян создает наше глубокое сродство. Это все — лишь острые уголки, видимые на поверхности, так сказать, части айсберга. Да-да! Вы правильно подумали. Вы бы не забыли. Совершенно правильно, вы никогда до часа моей смерти не видели меня. Да, даже случайно не видели. Да я почти и не бывал нигде в последние четыре года. И раньше — редко. Я вообще домосед. Заметили, что это еще одна наша общая черта? Но возникло в последнее время множество разниц. Я был связан необходимостью ежедневных инъекций, потерял ноги, стал беспомощным, ущербным, злым на весь свет. Сходство наше стало утрачиваться. Была, правда, и раньше одна причина чувствовать себя ущербным. Проклятая болезнь послана мне Богом в дополнение к уже существовавшему уродству, подстерегшему меня еще в отрочестве…
Включился опять внезапно холодильник, и Роальд, которому все сильнее хотелось сломать, разбить, расстрелять проклятую тишину, дернулся, но почувствовал тут, что отдаленный «жующий» шорох компрессора успокаивает.
«…да, сейчас я признаюсь. Считаю это необходимым условием дальнейшего общения. Раскрываю карты. Итак, с отрочества выяснилось, что судьба обделила меня тем, что составляет главное достоинство мужчины. Вы поняли? Восемнадцати лет от роду я уже приставал к хирургам, вымаливая пластическую операцию, но надо мной только смеялись и предлагали ехать… во Францию почему-то! Первая моя женщина, старая сволочь, посмеялась надо мной. Я стал метаться, как голодная крыса. Сам вводил себе гормоны, что, видно, и стало потом главной причиной диабета. Толку не было. Мой близкий приятель, личность глубоко развращенная, предложил мне девочек-подростков, якобы «анатомически» более мне подходящих. Вы знаете из «дела номер четыре тысячи сто пятьдесят шесть», которое вы так внимательно прочитали, чем кончился тот вечер. Мы с приятелем не хотели их убивать, но одна из них подняла шум, а приятель был сильно пьян. Остальных убивали как свидетельниц. Тут я подхожу к очень деликатной детали. Одна из девчонок осталась жива. Более того, объявилась мать этой девчонки, некто Каварская, известная вам из дела…»
