Геннадий Абрамов - Ни за грош
— Снова ошибаетесь.
— Да ну?
— Никакой не застой, — заспорила Катя. — Если хотите знать, это было во время гражданского неповиновения.
— Как-как?
— Гражданского неповиновения. Тихого или громкого. На всех этажах.
— Впервые слышу.
— А вы поговорите с Яшей.
— Непременно, — Кручинин качнулся на каблуках и продекламировал: Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут… Легкий презент, — он протянул растерянной девушке шарик. — И моя визитная карточка. Пожалуйста, без стеснений. Времена меняются, молодые люди. Не дайте застрять ребятам в эпохе гражданского неповиновения. Яша, привет отцу. Будьте здоровы.
— До свидания.
8
— Атас, — восхитился Иван. — Особнячок отгрохал как азиатский секретарь.
Севка не верил:
— Своими руками?
К дому Хопрова они подошли в сумерках. Подзадержались в сторожке.
Изместьев стриг бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку, подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела, и перед самым уходом они немного перекусили.
— Эй! Хозяева!
На стук в дверь долго никто не отзывался. Наконец услышали шарк и недовольный женский голос:
— Кто там?
— Откройте! Милиция!
— Тьфу, пропасть.
Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руках она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них раздраженно и зло.
— Ну? Чего надо?
— Евдокия Николаевна? — доброжелательно поинтересовался Изместьев. Тужилина^
— Ну?
— Алексей Лукич, следователь.
— Черти вас носят. Приходил уже от вас, тоже сыщик, все вынюхивал.
— Да-да, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.
— Поздно мне знакомиться. Чего надо?
— Поговорить, Евдокия Николаевна. Поговорить.
— Некогда мне с вами разговаривать.
— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы чего-то недопоняли. К вам пришел следователь. Из прокуратуры.
Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы же могли вас вызвать, вы понимаете?
— А ты что за прохвост? Ишь, учить вздумал. Без сопливых разберемся.
— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимыча?
— Ну.
— А сам хозяин? Дома?
— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.
— Можно к нему?
— Нельзя!
— Нам необходимо посмотреть на него.
— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазетьто попусту?
— Евдокия Николаевна, — снова не выдержал Севка. — Андрей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И хорошо бы не мешать нам, а помогать.
— Да иди, иди, черт настырный. Помощницу нашли.
Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.
— Почему света нет? — поинтересовался Иван.
— Лампочка перегорела.
— Может, ввернем?
— Ступай к себе и вворачивай.
— Он там? Тоже без света?
— Обождите маленько. Покормлю хоть.
Она что-то наскоро приготовила. И толкнула ногой дверь.
В комнате горел свет. Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.
В дальнем углу, за белоснежной русской печью, держал на широкой деревянной кровати у окна немощный больной старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.
Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу, эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.
— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво.
Чисто.
— А как же?
Тужилина пододвинула к кровати одноногий разлапистый табурет. Села.
— Поесть тебе надо, Пашенька. Слышишь? Поесть, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей.
Чего-чего, а этого вволю. Спасибо. Татьяна не забывает.
Пей, миленький, пей. Хорошо, — кончиком платка вытерла больному губы. И пожуй маленько. На-ка…
Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго.
Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вот гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо.
Сидишь сиднем, — Тужилина неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей старую… Бубнишь и бубнишь, не разбираю никак…
Хоть словечко бы… Измучилась я без тебя, Пашенька.
Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?.. Господи, грех-то какой, — больной медленно поднял руку, растопырив корявые пальцы. — Ну-ну, не буду. Сглупа. Прости, милый. Не серчай, — она промакнула рукавом слезы на щеках и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконам. — Господи. За что наказал?.. Мочи нету.
— Пропала речь? — спросил Изместьев.
— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да мямкает, а о чем, не всегда и поймешь.
— Но слышит?
— В разуме…
Они перешли на веранду. По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.
— И когда это случилось?
— Ранен он был. Контужен. В войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.
— Когда — вовсе?
— Не помню, милок.
— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?
— Да уж порядочно.
— Со вторника? С девятого числа?
— Может, и со вторника.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.
— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.
— Примерно — неделю назад?
— Примерно?.. Может, и так.
— А почему врача не вызвали?
— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужнлина. — А придет — костолом… Только хуже наделает.
Или в карету упрячут. А то и вернут — в гробу.
— Хотите, я вызову?
— Себе вызывай! А мы уж как-нибудь… прежде смерти не помрем.
— Лечите?
— А ты как думал? Бросили?
— Травами? Отварами?
— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.
— И помогает?
— Прицепился, — всплеснула руками Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?
— Ему уход нужен…
— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю, а он не грудной. Кто ж так в: больнице за ним ходить станет? Швырнут на грязную койку, да и позабудут.
— Извините, Евдокия Николавна. А вы ему — кто?
— Баба с возу.
— Я интересовался в деревне… Последние шестьсемь лет вы проживаете здесь постоянно… У меня верные сведения?
— Наболтали, паразиты.
— Без прописки?
— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?
— Не сердитесь, Евдокия Николавна. Меня интересует характер ваших отношений.
— Какой еще к шутам характер?.. Два старика. Помогаем друг дружке вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались по БАМам своим да по тундрам, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалеко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.
— Почему не зарегистрировали брак?
— Ту-у — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли. Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся…
Если Пашенька вперед помрет, я одна и часу жить не стану.
— А дом у вас справный.
— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые мы, копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять себе напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.
— На память не жалуетесь?
— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.
— Скажите, Евдокия Николавна, в тот день, во вторник, Павел Никодимыч из дома уходил?
— И тот все про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.
— Зачем?
— Своя у него надобность. Любит. Вот и ходит.
Грибков наберет, ягод… Глядишь, какую осинку припрет.
Сам еле живой, а прет…
— Таким образом и отстроился?
— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.
— В лес ходит — с топором?
— А?
— С топором, спрашиваю?
