Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание
— Да, — ответил дядюшка Цан.
— Все ясно?
— Не совсем, — мягко возразил Олег. — Покараем, ляжем на дно, а дальше?
Граф усмехнулся, положил ему руки на плечи, прижал к себе.
— Дальше, Олежек, осуществим нашу давнюю мечту. Денег хватит, всех своих обеспечим на год-два…
— А может… — начал было дядюшка Цан, но Граф резко оборвал его:
— Нет! Никаких сражений. Хватит крови, хватит смерти. Силы не равны. Надо сберечь людей. Умеешь побеждать, умей и проигрывать достойно. Счастливо! Да, вот еще… Чтобы после восьми вечера в братских кельях и духу вашего не было…
Студент понял: Граф не хотел обманывать ни себя, ни других: его братство стояло на грани сокрушительного провала.
В эту ночь он долго не мог заснуть, молил Бога, в которого не верил, чтобы все прошло так, как приказал Граф. Чуть забылся — навалились кошмары… Они с Графом отстреливаются, их окружили тысячи милиционеров, уркаганов… С крыши дома натужно орет Самовар: «Живыми брать! Живыми!» Патроны кончились, началась рукопашная… Ох, как они с Графом, прижимаясь спинами друг к другу, молотят по этим гнусным харям, рожам, окружившим их… «Держитесь, Студент!» — слышит он бодрый голос. «Все нормально, Граф, пробьемся!» И бьет, бьет, бьет, бьет…
Дальмар с трудом растолкала его.
— Кто-то стучится…
Это был неприметный паренек. Встревоженный, суетливый.
В машине молчаливый шофер вдруг заговорил возбужденно:
— Здорово сработали, всех прикололи — и Гвоздя, и Шакала, и Лысого, и Дрозда… Наши успели слинять со своих «малин». Только Олега у ворот монастыря поймали… Он уходил уже… Изувечили до смерти…
«Олега! — ужаснулся Студент. — Значит, разнюхали и про братские кельи!»
Машина домчала их до Марьиной рощи. У старого, с заколоченными окнами домика сидели на лавочке трое, лениво лузгая семечки.
— С тобой? — спросил у неприметного паренька один из них. — Велено всех шмонать…
Парни деловито ощупали их от ботинок до воротников.
В горнице за длинным столом, на котором тускло светилась керосиновая лампа, уместились человек пятнадцать. Говорил Граф. Он был без парика, без грима, молодой, стройный, властный, со Звездой Героя на груди.
— Спасибо вам за годы верной дружбы… Я уверен, что наше братство сохранится. Спасибо вам!..
Нетерпеливое молчание воцарилось в комнате. И вдруг взорвался разнобой голосов:
— Я не хочу прятаться под юбку. От стыда не отмоешься!
— Начнем сызнова. Пушки и перья есть!
— Не узнаю тебя, Граф!.. Что с тобой?..
— Скажите слово, и все за вас умрут…
Граф высоко поднял руку, заговорил тихо, но грозно и раздраженно:
— «Все умрут»? Никогда. Поняли? Никогда. Все будут жить… Как — пусть решает каждый за себя… — Он неторопливо оглядел в полумраке лица сидящих. — Они тоже не хотят крови. Им нужен громкий судебный процесс. Пожалуйста. На скамье подсудимых будет сидеть главарь самого мощного, самого страшного для них братства. На скамью подсудимых сяду я…
— Да ты что!..
— Дурее не придумал?
— Ну, чудишь, пахан!
Граф снова поднял руку. Заговорил еще жестче, будто хлестал плетью:
— Решено. Обсуждения не будет. Все расходятся. До встречи! — И стал пробираться к выходу. У дверей обернулся. На его лице появилась добрая, чуть виноватая улыбка. — Не забудьте: в городе Катаеве[68] любят передачи получать… Но я там не задержусь, обещаю вам… Счастливо!
Он пропустил вперед Студента и захлопнул за собой дверь. Даже сюда, на крыльцо, донесся гул голосов, встревоженных, разбуженных уходом Графа.
Ехали молча долго.
— Как же так? — через час, когда они нырнули, как в туннель, на лесную дорогу, отважился спросить Студент.
— А вот так… И только так… — сквозь зубы ответил Граф, всем телом укрощая упругий, непослушный руль.
На светлой лужайке к ним подбежал веснушчатый деревенский мальчишка.
— Отведи машину в ельник, — буркнул Граф и, не оборачиваясь, зная, что Студент идет за ним, двинулся чуть приметной тропкой к одинокой избушке — похоже, дому лесника.
У колодезного сруба действительно стоял лесник в зеленой форменной фуражке, брезентовой куртке, на плече двустволка.
— Мне сказывали про вас… Давно жду… — снял он фуражку, почтительно склонил голову.
— Закрываем «санаторий», дедуля, — минуя его, свернул Граф к ветхой баньке, устало осевшей в углу хозяйственного двора.
На лице лесника не отразилось никаких эмоций. Он забежал вперед, первым вошел в баньку. Они вдвоем развернули широкую сбитую из толстых струганых досок лежанку, на которой стояли оцинкованные тазы, лежали окатыши мыла.
Открылся широкий лаз, уходящий ступенями в освещенное пространство. Длинный подземный коридор, обитый полированной фанерой. Нумерованные двери, под ними керосиновые лампы.
— Собрались в столовой, — сказал лесник.
Уютная чистая комната освещалась десятком ламп.
Стены были оклеены иллюстрациями из журналов — в основном женские фигуры, лица. У входа на полках — водка, вино, минеральная вода, лимонад, ниже — пузатый чайник в окружении эмалированных кружек.
Их ждали пятеро — четверо мужчин и одна женщина. Каждому из них Граф пожал руку.
— «Санаторий» горит. Все прежние явки под колпаком. Сегодня надо расходиться. Я понимаю, что на воле не устроят вам пышных встреч — все по советским законам тянете на вышку[69]. Но вы многое сделали для графства, поэтому оно и спрятало вас здесь от так называемого правосудия, поэтому оно и сейчас выделило вам деньги, новенькие паспорта. Надо уходить и засесть в каких-нибудь дальних деревушках года на два-три… Одна просьба у меня… Знаю, вы люди рисковые, вольные, трудно вам будет жить запечными тараканами, но постарайтесь не возвращаться к прежнему ремеслу…
— Завязать советуешь? — раздался недовольный голос.
— Завязать, — подтвердил Граф. — Не хочу советовать вам жить, как живут многие — лицемерят, унижаются, подхалимничают и распрямляют спину только в гробу… Упаси Бог! Вы так не сможете, вы другие… Но найдите такое дело, где можно было бы сохранить свою независимость.
— Уходишь, значит, от дела? — прозвучал тот же голос.
Граф уклонился от прямого ответа:
— Пока я хочу спасти вас. А там видно будет… Обо мне не думайте. Себя поберегите…
— Благодетель, спаситель ты наш! — проникновенно, смахивая слезы платочком, сказала румяная девица, все время глядевшая на Графа с обожанием.
А он тем временем встал, обнял каждого. Девица последней жадно прилипла к нему и, не решаясь поцеловать в губы, осыпала поцелуями щеки, жарко зашептала в ухо:
— Зайди ко мне, попрощаемся, зайди… Век вспоминать будешь… Я с тобой такое сделаю — ни одна баба не умеет… Зайди, а?..
Освободившись от ее цепких объятий, Граф сказал леснику:
— Веди к заморышу…
В конце коридора лесник открыл ключом тесную каморку. Кровать да вонючее ведро в углу — больше ничего.
Студент с удивлением узнал ту самую обезьянку, которую Олег велел отправить в «санаторий»… Те же очки, только одно стекло треснуло по диагонали. Изжеванный костюм теперь висел на нем как мешок.
Он сжался, собрался в нервный комок на кровати, злобно зашипел:
— Порешить пришли меня? Ну, давайте! Ничего не скажу… Я не себе валюту спрятал — жене, детям… Ну давайте!..
— Плохо вы обо мне думаете, — сказал Граф, брезгливо косясь на парашу. — Мы просто решили дать вам возможность спокойно поразмышлять о товариществе, о предательстве, о совести… Теперь вы свободны. Уходите…
Обезьянка недоверчиво замерла в углу кровати, подобрав под себя босые грязные ноги, очень похожие на лапы.
— Ситуация изменилась, и вам повезло, — спокойно продолжал Граф.
— Издеваетесь?.. — спросила, как огрызнулась, обезьянка.
— Нет. Я говорю серьезно. Уходите… Но если кто-нибудь узнает, где вы пребывали…
— Да что вы. Боже упаси! — Он начинал понимать, что его и вправду отпускают. Взгляд за стеклами очков забегал с близорукой вкрадчивостью. — Я даже не знаю, где нахожусь… Везли с завязанными глазами.
— И сейчас повезут с завязанными глазами, — предупредил Граф.
На обратном пути в город Граф ожил, облегченно расслабился, точно осталась наконец позади тяжелейшая работа.
— Вы даже не представляете, Студент, как мало стоит наша жизнь, — произнес он с глубоким вздохом, откинувшись на сиденье, — но, к сожалению, это все, что у нас есть… Странно, именно в тюрьме я открыл для себя простую истину: нет повторений в людском море, каждый — личность, большая, значительная, несущая в себе свою собственную жизнь…
Он закурил, затянулся жадно, будто наверняка знал, что эта сигарета — последняя.
