Марио Пьюзо - Крестный отец
Несколько человек выкатилось из бара, но никто не приближался и не делал попыток остановить избиение.
— Стоп! Рвем отсюда, — скомандовал Паоло Гатто.
Оба его помощника мгновенно вскочили в машину, и она исчезла в темноте улиц. Кто-нибудь, наверное, сможет описать полиции автомобиль или даже запомнит номер, но значения это не имело. Табличка с номером была краденая, сам номер — калифорнийский, а черных «седанов-шевроле» в Нью-Йорке не менее ста тысяч.
ГЛАВА 2
Утром в четверг Том Хейген был в своей адвокатской конторе. Предстояло привести в порядок материалы, необходимые для встречи с Солоццо в пятницу. Он считал эту встречу настолько значительной, что попросил дона уделить ему целый вечер на предварительное обсуждение предложения Виргилия Солоццо семейному клану Корлеоне. Следовало достичь ясности во всех деталях, включая незначительные.
Надо сказать, что дон ничуть не удивился, когда Хейген, возвратившись из Калифорнии, доложил о безуспешном окончании переговоров. Он только попросил Тома рассказать все очень подробно и брезгливо поморщился, услышав про юную красотку и ее хищную мамашу. «Позорники», — проворчал дон, что означало в его устах крайнюю степень неодобрения.
Выслушав все, дон спросил только:
— Он настоящий мужик?
Хейген призадумался, не торопясь с ответом, стараясь вникнуть в суть. За многие годы жизни и работы с доном Том Хейген убедился, что тот мыслит самостоятельно и часто совсем иными категориями, чем все прочие. И слова его часто имели дополнительный смысл. Настоящий ли мужчина Джек Уолес? Сильный ли у него характер? Или воля? В общем-то да, но дона, очевидно, интересует не это. Сможет ли продюсер не испугаться угроз? Пойдет ли на убытки, если разразится крупная забастовка, и на скандал, если разоблачить в кинозвезде отъявленного наркомана? Да, пожалуй. Но и это было не вполне все. Хейген вдруг понял, что занимает дона: сможет ли Джек Уолес рискнуть всем сразу, поставить на карту абсолютно все из чистого принципа, отстаивая честь или пылая местью.
Хейген улыбнулся. Он не часто позволял себе это в серьезных разговорах, но тут не удержался.
— Иначе говоря, сицилиец ли он? — переспросил он дона Корлеоне. И когда тот удовлетворенно кивнул, оценив остроту и ее лестный подтекст, Хейген решительно ответил:
— Нет.
Ответ был однозначным.
И решение дона тоже было вполне однозначным. Уже в среду к вечеру он выдал инструкции, и Хейген, в восторге от их простоты и непредсказуемости, немедленно предпринял необходимые меры для выполнения. В том, что проблема таким образом будет решена, он ни минуты не сомневался: надо думать, утром Уолес лично сообщит о своей готовности отдать роль Джонни Фонтейну.
Утром телефон действительно зазвонил — но в трубке раздался дрожащий от волнения и благодарности голос гробовщика Бонасеры. Он почтительнейше просил Хейгена передать дону заверения в самой искренней дружбе. Если понадобится, Америго Бонасера не задумываясь отдаст жизнь за Крестного отца. До гробовой доски он будет возносить Богу молитвы, благословляя дона Корлеоне. Хейген заверил Бонасеру, что обязательно передаст его слова.
На первой полосе «Дейли Ньюс» красовалась жуткая фотография Джерри Вагнера и Кэвина Мунана на мостовой возле бара. Фотограф сработал профессионально, снимок свидетельствовал, что громилы Паоло Гатто задание выполнили на славу, от молодых людей осталось нечто бесформенное. Тем не менее оба были живы, хотя, как сообщала газета, им предстоит провести долгие месяцы на больничной койке и прибегнуть к пластической операции. Хейген пометил в блокноте, что Клеменца должен поощрить Гатто и его ребят.
Не менее трех часов ушло у Хейгена на подготовку подробного отчета о прибылях легальной компании, принадлежащей семейству Корлеоне и занимающейся торговлей недвижимостью, о результатах деятельности строительной фирмы и торговле оливковым маслом. Их оборот был не слишком впечатляющим, но стабильным, а в перспективе, поскольку война окончилась, все три обещали серьезный доход.
Увлекшись бухгалтерией, Хейген подзабыл про Джонни Фонтейна, но звонок из Калифорнии резко вернул его к голливудским делам. Снимая трубку, он испытывал не столько удовлетворение, сколько антипатию.
— Хейген слушает.
Он не сразу узнал голос продюсера, искаженный ненавистью и страданием;
— Вонючие подонки! — орал Джек Уолес. — Я засажу вашу банду в тюрьму на сто лет! Спущу все до последнего пенни, чтобы сгноить вас за решеткой. А вшивого мерзавца Джонни Фонтейна просто кастрирую, так и передай ему от моего имени, макаронник несчастный.
Хейген ответил ласково:
— По происхождению я ирландец.
Трубка замолчала, потом послышался щелчок — Уолес дал отбой. Хейген усмехнулся. Раз ни одного оскорбления не прозвучало в адрес дона, значит, масштаб его гения был оценен.
Накануне Джек Уолес, как обычно, лег спать один на своей широченной постели, где при желании можно было улечься вдесятером. Спальня продюсера вполне подошла бы для съемок сцены какого-нибудь бала. Он не терпел никого рядом ночью с тех пор, как умерла первая жена, лет десять назад. Это отнюдь не значило, что с женщинами было покончено. Для своего возраста Уолес был полон сил, но желания в нем теперь возбуждали только очень юные девочки, и двух-трех часов возни с ними ему вполне хватало.
В этот четверг он пробудился неожиданно рано. Хрупкий утренний свет растворялся в огромных окнах спальни и клубился под высоким потолком, как туман над лугом. Далеко, в изножье необъятной своей постели, Уолес смутно разглядел странно знакомые очертания. Тяжело приподнявшись на локте, он некоторое время пытался понять, что это. По виду предмет напоминал лошадиную голову. Все еще в полусне продюсер повернулся и включил лампу на ночном столике.
То, что он увидел, сразило его, как физическая боль. Будто острое лезвие пронзило грудь, сердце стукнуло и остановилось на мгновенье, чтобы заколотиться опять неровными ударами в грудную клетку, вызывая приступ ужаса и тошноты. Его вырвало прямо на роскошный ковер, устилающий пол спальни.
Перед ним в луже уже запекшейся крови на краю постели стояла черная, со звездочкой во лбу, голова знаменитого Хартума, Из окровавленной шеи свисали белые сухожилия, Прекрасная морда была в пене, из огромных глаз исчезло золотое сияние и они подернулись тусклой мутью.
Ужас, охвативший Уолеса, был дикий, животный. Срывающимся голосом он стал созывать слуг, потом позвонил Хейгену, разразившись бессмысленными угрозами. Посмотрев на его состояние, дворецкий счел нужным вызвать врача, и, перестраховавшись, кроме семейного консультанта Уолесов, затребовал доктора, обслуживающего киностудию.
Но еще до их прибытия продюсер пришел в себя.
Удар, нанесенный ему, был страшным. У кого же смогла подняться рука на безвинного коня ценой в шестьсот тысяч долларов? Без какой бы то ни было попытки предупредить, найти компромиссный вариант, не доводить до крайности. Не поддающаяся логике жестокость жеста указывала на полное пренебрежение к человеческим законам, писанным и неписанным. Тот, кому пришло в голову совершить подобное, не считается, очевидно, ни с богами, ни с людьми, а живет по собственным правилам и понятиям. И обладает неограниченной властью и изощренной изобретательностью. Содрогаясь, Уолес выяснил, что жеребца сначала напоили снотворным, а потом мучительно долго топором отделяли благородную голову от туловища. Служители конюшни и платные детективы, дежурившие в ту ночь, клялись и божились, что ничего не слыхали. Уолес дорого отдал бы, чтобы заставить говорить этих продажных тварей и выйти на след преступников, но сделать это было совсем непросто.
При всех своих недостатках Джек Уолес был все же далеко не глупым человеком. Его ошибка заключалась в переоценке собственных возможностей и пренебрежении к силам и уму дона Корлеоне. Предъявленные ему доказательства обратного говорили сами за себя. Теперь он все осознавал, не обольщаясь надеждами, что президент, к которому он вхож, или руководство ФБР, с которым он связан, уберегут его от малоизвестного импортера оливкового масла, вздумайся последнему убить его. И ведь убьет! Убьет, не засомневаясь, из-за дурацкой роли в военно-патриотическом фильме, которую размечтался сыграть ничтожный Джонни Фонтейн! Ну не чудовищен ли мир, в котором творится сплошная несправедливость? Не безумие ли жить и не быть уверенным в собственном праве поступать по усмотрению, распоряжаться своими деньгами, как заблагорассудится, командовать у себя на производстве? Это почище любого коммунизма. Такого просто нельзя допускать.
Уолес позволил доктору впихнуть в него очень мягкое успокоительное. Таблетка помогла расслабиться и унять нервный стресс.
