Анатолий Афанасьев - Одиночество героя

В зале мгновенно образовался затор, через который к нашему столу пробились трое мужчин в спортивных костюмах. Двигались они так, точно переплыли реку. Ближе всех оказался Герасим Юрьевич. Он положил руку на плечо Щуке, забрал у него так и нераскрытый конверт:

— Подымайся, дружок, пойдешь с нами.

Щука полностью сохранил самообладание, холодно спросил:

— На каком основании, мент?

— Узнаешь по дороге. Только не рыпайся. Навредишь себе. — Ухватил Щуку за лохматую шевелюру и рванул вверх, как выдергивают морковку из грядки. Щукина морда всплыла над столом розовым абажуром. Резво проявил себя Гиви: никто не успел уследить, как в руке у него очутился черный ствол. С негромким хлопком, без пламени и дыма, пуля вырвалась из дула и вонзилась полковнику в грудь. В следующее мгновение один из спортивных мужчин мощнейшим ударом свалил Гиви на пол, а второй пришил его к паркету двумя, тремя выстрелами — я не смог сосчитать. Только увидел, как на смуглой коже горца вспыхнули красные пузыри, один на щеке, второй на лбу. Пока полковник валился на стол, в зале началась рубка. Вован и Сереня, а также те, кто с ними был, в самозабвенном порыве ринулись на выручку Щуки, но нарвались на такую свирепую отмашку спортсменов, что их буквально скосило, опрокинуло, как кегли. При этом Сереня схлопотал вдобавок к шишаку красную блямбу в переносицу и таким образом рассчитался со всеми земными долгами. Всю эту бучу я наблюдал словно периферийным зрением: передо мной темнело лицо Герасима Юрьевича, уложенное посреди пивных кружек. Он дышал и смотрел зорко. Прошептал побледневшим ртом:

— Щуку не упустите, ребята!

Щука, однако, не собирался никуда бежать. Оглушенный ударом чьей-то ноги, он спокойно возлежал на полу среди поверженных братанов.

Я обнял полковника за плечи и попробовал поднять. Как ни странно, это оказалось нетрудно. Цепляясь за меня, он встал — и мы побрели к выходу. Разношерстная публика молча, послушно расступалась перед нами. Гулкая тишина воцарилась в помещении.

— Держись, Гера, — взмолился я, сгибаясь под тяжестью его могучего тела, потерявшего ориентацию. — Сейчас отвезу в больницу. Тут рядом.

— Поделом дураку, — отозвался шурин. — Подставился, как сосунок.

Полночи просидели в больнице, в Первой градской. Жанна примчалась, оставив детей одних. Тихо, по-семейному куковали с ней в холле на черном кожаном топчане. Последние годы редко так удавалось побыть с сестрой, а тут наговорились всласть. Отца помянули покойного, матушку живую, старую, которая никак не соглашалась перебираться в Москву. Дотягивала век в одиночестве, в глухой, разоренной деревушке под Вяткой, в собственном доме. Наверное, права была, что не переехала. Ей там хорошо, разве что зимой скучновато. Летом мы ее навещали, в былые годы и я с Лялькой и с сыновьями, и уж всегда Жанна с детьми, — хоть месяц, хоть два, отпаивались у нее парным молоком. С Нелли Петровной, Лялькой моей, дружба у матери не порушилась даже после того, как мы развелись. Я жаловался в письмах: променяла, дескать, Лялька мужа на богатство, страшный грех, но матушка осуждала меня за эти упреки. Она считала меня кобелем, каким был и покойный отец, и сбить ее с какой-нибудь укрепившейся мысли было невозможно. Она жалела Ляльку за поруганную женскую долю. Внуков тоже жалела, они ведь из-за кобеля-папани в чужом доме горе мыкают.

Смешно, но в глубине души я был с нею согласен. Кто кого бросает в этом мире, разве разберешь. И по справедливости пусть уж лучше будет тот виноват, кто сильнее, умнее, а не удержал семью на плаву. Что я смог предложить Ляльке и сыновьям? Свою серую, скучную морду неудачника? Сопли и слезы по некогда великой науке? Женщине и детям такой груз вовсе ни к чему.

Маетно тянулись больничные часы. Жанна не упрекала меня за то, что втянул мужа в такую историю, но погрузилась в меланхолию. Мирно дремала у меня на плече, а когда просыпалась, заводила разговор не о том, что случилось, а вспоминала разные забавные происшествия из нашей прежней жизни. В ней было много хорошего, и, главное, люди не боялись, что их выбросят на помойку. Наверное, мы ностальгически приукрашивали былое, как это свойственно любым воспоминаниям. В том мире, который рухнул, тоже управляли мелкие людишки, Попиралось человеческое достоинство, распинали инакомыслящих, пели осанну лжепророкам, но все же зло там не было абсолютным. Во всяком случае, оно сохраняло свои лексические определения. Вор назывался вором, а не спонсором, проститутку не рядили в принцессу, убийца не слыл героем, и злобного ростовщика никто не представлял благодетелем человечества. В воровской зоне, где мы все очутились, человеческие понятия перевернуты, поставлены с ног на голову, и для многих именно это оказалось непереносимым испытанием. Люди умирали не от голода, не от болезней (хотя и это тоже), не от пули, а задыхались от гнусного смрада всеобщего нравственного распада. Покос по России шел небывалый, несравнимый ни с какой войной, но, честно говоря, я ожидал большего. Как и те, кто затеял отвратительную бойню, полагали, что победа будет скорой и полной. Ан нет. Миллионы обитателей необозримых пространств быстро приспособились к новым реалиям, к воровскому бытованию и уцелели. Неожиданная заминка поставила в тупик реформаторов, и они, вероятно, испытали шок, подобный тому, что испытал фюрер в период бессмысленного топтания своей армии под Москвой.

— Ассимиляция, — пробормотал я.

— Что? Уже пора? — сквозь сон отозвалась Жанна.

— Прежде Россия поглощала чужие племена, теперь впитывает, аккумулирует, перерабатывает чужеродные идеи. Глядишь, переварит себе на пользу. Этого не дано предугадать.

— Я ему говорила, — пролепетала сестра, — поменяй работу. Сколько было хороших предложений, куда там… Ты же его знаешь. Он брезгливый.

В четвертом часу утра к нам вышел врач — помятый мужичок средних лет в темно-синем халате. Мы поднялись навстречу, Жанна тяжело повисла у меня на руке.

— Ничего страшного, — сказал врач. — Мужик здоровый, оклемается. Отправляйтесь домой.

— Можно с ним поговорить? — спросила Жанна.

— Можно, но не нужно. Не услышит. Завтра поговорите.

У него на бледном лице светились проницательные глаза пожившего человека. Видно, вымотался до предела. Я сунул ему в кармашек халата бумажку достоинством в пятьдесят долларов. Так, на всякий случай. Врач сделал вид, что не заметил, но оживился:

— Побольше соков принесите, фруктов. Можно свежего творога. Если какие лекарства понадобятся, я скажу. Пока все, что надо, у нас есть.

— Как он себя чувствует, доктор?

— Чувствует он себя как человек, которому прострелили легкое, — врач улыбнулся. — Неприятная, знаете ли, вещь. Иногда отражается на здоровье.

Я отвез Жанну домой, но зайти в квартиру отказался. Оленька ждала меня. То есть я надеялся, что ждет. Когда уходил на свидание со Щукой, она готовила ужин.

По предутренней Москве я давно не ездил: ощущение лунного пейзажа. Но я не успел им насладиться. Протер глаза на «Войковской», закурил — а вот уже родные Строители — и четвертая сигарета в зубах.

Оленьки не было, зато записочку оставила. «Милый друг! Ждала до 11 часов, от тебя ни звоночка. Как это понимать? Если нашел себе другую кобылку, я вам помехой не буду. Простыни перестелила, курицу запекла в духовке, как ты велел. Правда, немного подгорела. Ох, печальна одинокая девичья доля! Чем же я тебе не угодила, любимый? Честно отрабатывала, сколько ты заплатил. Старалась из последних сил. Помнишь?.. Ладно, поеду горе мыкать с родимыми матушкой и батюшкой. Авось не выгонят. Ты злой, нехороший, вредный, гнусный человек, Иван Алексеевич, так и знай! Подсказывало сердце, не доверяйся ловеласам с их тугими кошельками и фальшивыми улыбками. И добрые люди предупреждали — не поверила. Кинулась сломя голову в страшный омут любви — вот и расплата. Ты меня бросил, да, любимый? Изменил с какой-то шлюшкой?.. Завтра буду ждать весточки, и коли подозрения подтвердятся — Москва-река неподалеку. Помнишь про бедную Лизу, негодяй? Вот здесь, здесь и здесь — упали мои слезинки, а ты, наверное, подумал, грязюки намазала.

Прощай, старый развратник! Навеки твоя, бедная Оленька. P.S. Как бы не надругался по дороге безумный таксист. В этом тоже ты будешь виноват. Безутешная Оля».

Спал я крепко, но недолго — часа два с половиной. По будильнику вскочил, умылся, выпил кофе и помчался открывать поликлинику. Оттуда на уборку территории, к магазинам. Надо дальше жить, а здоровый физический труд для успокоения нервов — самое лучшее средство.

У коммерческих ребят я проходил по категории бомжей, но считался немного с приветом. С самого начала поставил условием, что оплату получаю не натурой — водкой и продуктами, — а исключительно деньгами. Настоящий бомж никогда не привередничает: он выше этого. Второе: иной раз в разгар уборки я вдруг о чем-то задумывался (проклятое наследие совкового режима) и замирал как вкопанный, с метлой наперевес, что, разумеется, производило на коммерсантов угнетающее впечатление. Третье: никогда не похмелялся с утра. Были еще мелочи, которые выделяли меня из массы добропорядочной обслуги. Но главное, после чего меня стали показывать клиентам как местную достопримечательность, — это после того, как однажды меня застукали с книжкой в руках: «Научный вестник» на английском языке. Кудрявый паренек, который обнаружил меня в подсобке, едва поверил своим глазам: