Виктория Платова - Эшафот забвения
Лишенное эмоций лицо Братны не обманывало – он был напрочь лишен каких-либо страстей. Даже не верилось, что он снимает такие сильные, такие глубокие картины (мне удалось посмотреть его первый фильм, и он раздавил меня своей мощью: ничего подобного я не видела никогда, хотя еще во ВГИКе исправно пересмотрела всю киноклассику). Он сам выступал продюсером своих фильмов, потому что сам добывал деньги для них, – казалось, он без усилий достанет любую сумму. Он мог залезть в карман присмиревшему спонсору и вытащить у него бумажник – и все сходило ему с рук. Он мог выманить у доверчивой старухи настоящее жемчужное ожерелье, чтобы тотчас же отдать его замотанной монтажнице или подвернувшемуся под руку осветителю – очередной широкий жест, “считайте, что это мой подарок ко дню ракетных войск и артиллерии”…
Братны был похож на всех своих полубезумных персонажей сразу. На разведчика, не запасшегося легендой; на человека либо никогда не существовавшего, либо бывшего всегда, с начала времен (я почему-то склонялась к последнему варианту). Никто в группе даже не знал, где он живет, за исключением разве что его директора, Андрея Юрьевича Кравчука.
Кравчук резко контрастировал со всей полубогемной киношной тусовкой Братны: никаких свитеров, никаких джинсов, никаких слюнявых поцелуйчиков, никакого портвейна после смены. Очень дорогой, отлично пошитый костюм, лобастая голова волкодава, обстоятельная короткая стрижка работника спецслужб, цепкие, глубоко посаженные глаза. Сугубо штатский прикид не мог скрыть его прошлого: до начала девяностых Кравчук работал в одном из головных подразделений КГБ. Затем началась реорганизация органов, и Кравчук уволился в запас. Склонный к преувеличениям дядя Федор шепнул мне, что он ушел в отставку в чине генерал-майора, но Кравчук тянул только на подполковника, не больше. Но это не помешало ему, используя старые, еще кагэбэшные связи, заняться бизнесом, иногда не совсем легальным. Он долго сидел на цветных металлах, очень хорошо на этом поднялся и успел вовремя соскочить с темы. Последние годы он отошел от всех дел и тихо заправлял сетью небольших кафе. Самым известным кравчуковским заведением был “Попугай Флобер”, уютное гнездышко недалеко от Мосфильмовской улицы.
Как Кравчук прибился к Братны и стал директором его съемочной группы, не знал никто. Скорее всего Братны забрел в “Попугай Флобер”, харкнул в остывшее чахохбили (Кравчук, хохол по национальности, был родом откуда-то с Кавказа и души не чаял в тамошней кухне), переколотил посуду, потребовал жалобную книгу и записал там свою обычную тираду “НАЩЕТ КИНОШКИ”…
Вместе с Кравчуком в съемочную группу пришли и его мальчики-телохранители, осевшие на мелких должностишках всевозможных ассистентов, помощников звукорежиссера и водителей. Они же выполняли функции охраны: ежедневно через Братны проходили немалые суммы денег (все это шло на аренду павильонов, съемочной техники и оплату услуг, которые предоставлял “Мосфильм”. А здесь предпочитали наличные).
Люди Кравчука были удивительно похожи на всех оперативников и боевиков сразу – это был один и тот же психологический тип. Что делают они в мирной, немного расхлябанной съемочной группе, оставалось для меня загадкой – правда, не самой интригующей на сегодняшний день. Гораздо больше меня интересовали сам Братны и его окружение: почти в каждом из этих людей было какое-то двойное дно, какая-то тщательно оберегаемая тайна, какой-то скрытый порок, какая-то червоточина. Школа аналитического спецпитомника Кости Лапицкого, о которой я так страстно, так безнадежно пыталась забыть, давала знать о себе: я с трудом подавляла желание проследить за киношниками после работы – наверняка вскроется что-нибудь из ряда вон выходящее. И Вован Трапезников окажется крупным наркодилером, звукооператор Шуренок Вепрев – удачливым сутенером, а гримерша Ирэн – профессиональной отравительницей.
О том, как я вытащила “Паркер” у Братны, я так ему и не рассказала…
* * *…Я увидела давно забытую кинозвезду Татьяну Александрову (“урожденная Святополк-Мирская, последняя из княжеского рода, можете себе представить, только тс-с, не стоит об этом распространяться”) в первый день съемок.
Это была высокая, очень некрасиво состарившаяся женщина, никакого намека на былую славу, мужа-генерала (“в наше время высший генералитет предпочитал актрис с хорошими вокальными данными и маленькими родинками над верхней губой, только тс-с, не стоит об этом распространяться”). Она доживала свой век в запущенной маленькой квартирке на окраине Москвы, всеми брошенная и опустившаяся. Сквозь чудовищно окрашенные хной волосы просвечивала пергаментная кожа, губы стерлись и потеряли очертания, на выпирающих ключицах болтались старенькие бусы – полная дешевка, жалкая имитация речного жемчуга.
Ее появление произвело на жизнерадостных щенков из группы Братны тягостное впечатление. Такое тягостное, что молоденькая впечатлительная актриса Даша Костромеева (в фильме ей была отведена роль подружки главного героя) расплакалась и потребовала сто грамм коньяку, чтобы прийти в норму. Женщина не может, не имеет права жить так долго, уныло думала я, отпаивая Дарью коньяком (следить за самочувствием актеров тоже входило в обязанности ассистента, так было заведено Братны с самого начала).
– Я ее боюсь. Старая ведьма, – причитала Даша, постукивая зубами о край стакана.
– Ничего страшного, – успокоил ее меланхоличный весельчак дядя Федор, давно мечтавший переспать с хорошенькой статисткой. – Через несколько десятков лет увидишь в зеркале то же самое.
– Ты, как всегда, любезен, Федор, – поморщилась Даша, – умеешь утешить женщину.
– Если переспишь со мной, обязуюсь утешать тебя до конца дней.
– Твоих или моих? – Костромеева привыкла к откровениям дяди Федора и потому реагировала спокойно.
– Думаю, что ты умрешь раньше. Старость для актрисы – смертный приговор, что-то вроде гильотинирования, ты сама это видишь, моя прелесть. Ну, так как, переспишь со мной, пока не вышла в тираж?..
Я оставила вяло пикирующихся молодых людей и целиком сосредоточилась на бывшей кинозвезде. Нет, она не была такой уж старой, в чудом сохранившейся карточке из архивов актерского отдела значился год ее рождения – тысяча девятьсот двадцать пятый, в этом возрасте, да еще обладая сильным характером, можно неплохо выглядеть. А в том, что Александрова в свое время была выдающейся личностью, у меня не было никаких сомнений. Она пережила четырех мужей (все в чине от генерал-майора до генерала армии), была любовницей давно почивших в бозе начальников отделов ЦК, двух американских дипломатов и одного британского атташе по культуре. Связь с иностранцами сходила ей с рук, как и многое другое: в молодости, в конце сороковых, она была чертовски породиста и чертовски талантлива. Она блистала в музыкальных комедиях и фильмах-ревю, но потом неожиданно потеряла голос – и ее карьера сошла на нет. Быстрая и ослепительная слава сменилась такой же быстрой и ослепительной безвестностью: вот этого-то она и не смогла простить себе самой. Это увядшее, безобразное лицо записной алкоголички, эта морщинистая, как у варана, шея – она как будто бы мстила своей собственной, предавшей ее популярности…
И все же я не могла оторваться от лица старухи: в этом презрении к себе самой, в яростном нежелании хоть как-то облагородить свой почти непристойный закат было что-то завораживающее.
– Нравится? – Появившийся за моей спиной Братны почти испугал меня.
– Что?
– Старуха.
– Не знаю.
… – Брось ты. Я за тобой давно наблюдаю. Ты же глаз от нее отвести не можешь. Пялишься на нее, как будто это не пожилая женщина, страдающая диабетом, а самец со взопревшими яйцами. Что и требовалось доказать. Со старушонкой я попал в точку. Нет ни одной старой стервы, которую Господь Бог скроил бы лучше.
– Мог бы найти кого-нибудь не такого отталкивающего. – Впервые за месяц я почувствовала раздражение: все-то ты знаешь, Анджей Братны, первый отличник в небесной канцелярии.
– Скажу тебе то, что ты и сама понимаешь, ты же умная женщина, Ева. Красоту еще никому не удавалось запомнить. Красота – стандартная вещь, ничего выдающегося, а вот некрасивость – это штучный товар, это промысел Божий. Никаким стандартам она не подчиняется. Красота не может совершенствоваться, ее удел – увядать. А уродство может оттачиваться годами, оно только крепнет с возрастом, как хорошее вино. И иногда доходит до совершенства. Но это уже другой вид совершенства. Высший. Кстати, одна интересная деталь… Знаешь, как назывался ее дебютный фильм? “Красавица из предместья”. Чем не ответ на все вопросы, просто и со вкусом…
Любуясь старухой, Анджей отступил на шаг и едва не споткнулся о кабель, который тянул один из осветителей, приветливый молодой человек, вечно жующий соленый арахис. Кажется, его звали Валерой, но он предпочитал откликаться на имя Келли. Что оно означало, не знал никто.
