Комбинация Бруно - Александр Юрьевич Прокудин
Лукас выпил еще и мрачно прикинул, что будет с фирмой дальше. То, что не смог (или не успел) продать Гильермо, составляло максимум процентов десять от того, что стоило их предприятие еще пару недель назад. Причем, видимо, по закону это имущество надо было еще поделить с семьей Гонсалес!
Взгляд Лукаса упал на стоящую на столе фотографию в рамке. На ней был запечатлен Антонио Гонсалес – отец Гильермо. На фото он восседал на стуле и держал на коленях маленького, примерно пятилетнего Гильермо. Рядом с ними, приняв одну из своих самых эффектных и выразительных поз, стояла, тогда еще молодая и неотразимая, красавица Элеонора.
На этом счастливом семейном фото все улыбались.
Гонсалесы.
«Они насмехаются надо мной!» – понял сильно пьяный, от непривычки пить из горлышка, без закуски, да еще и на голодный желудок, Лукас. – «Смеются мне прямо в лицо!»…
Сидящий четыре дня спустя на кухне собственного дома Лукас вспомнил, как, психанув, швырнул рамку со снимком в стену, и как разлетелось по всему кабинету ее стекло. Как он топтал ногами ненавистную фотографию и изрыгал проклятья. Если бы это пришло ему в голову, он подпалил бы этот кабинет, чтобы тут все заполыхало к чертям. Пьяный Лукас поднял фотографию Антонио Гильермо с ковра, выдрал ее из поломанной рамки, плюнул, целясь именно в Антонио, порвал надвое, скомкал и бросил в мусорную корзину. А потом, забрав с собой пару найденных в кабинете бутылок спиртного, отправился на кладбище Санта-Моники.
К Гильермо.
Это было уже глубоким вечером. Под быстро зажигающимися в чистом черном небе высокогорья звездами, Лукас прыгал на могиле бывшего партнера, осыпая ее самыми изощренными из ему известных ругательствами, плевал на его надгробие, пинал его ногами и, вроде бы, даже там помочился.
«Только бы никто не видел!» – мучился отрезвевший Окампо, которому стало жутко стыдно за свое поведение.
Он вспомнил, как в последующие запойные дни к нему приезжал адвокат Молина, и они вместе искали варианты, как спасти то, что осталось от предприятия. Юрист нашел покупателя, заинтересовавшегося тем, что осталось от компании, причем, надо отдать должное, по довольно выгодной цене. Отказываться в сложившихся обстоятельствах от такого предложения было глупо, Лукас быстро подписал все бумаги. Но никаким утешением это ему послужить, конечно, не могло. Проводив Молину, он снова вернулся к бутылке, чтобы утопить в ней ненависть к проклятию всей его деловой и личной жизни – Гильермо Гонсалесу.
Как смутно помнил Лукас, на передачу дел новому владельцу у него было недели полторы. «Зачем столько? – мрачно подумал он про себя. – Надо сегодня же заехать и забрать из офиса вещи». Он переоделся в привычный для себя индивидуально пошитый бежевый костюм, взял с вешалки свою обычную шляпу, без которой жителям Санта-Моники было трудно его представить, и вызвал по телефону такси.
Через полчаса Лукас Окампо снова был в своем офисе.
* * *
Приехав, Лукас молча прошел мимо мгновенно притихших работников компании, и направился прямиком к себе в кабинет.
Он никогда не испытывал особых сантиментов к этому месту. А сейчас и тем более. За минут пятнадцать Лукас собрал все, что ему требовалось унести с собой. Окампо оглядел опустевший кабинет фирмы, которую еще пару дней назад называл своей, но ничего выходящего за рамки похмелья не почувствовал.
«Гильермо бы, наверное, разрыдался, дурачок!» – посетила его злая мысль.
Лукас зашел в кабинет Гильермо Гонсалеса. Как и в прошлый, недавний раз, дверь он открыл своим ключом. Устроенный там разгром мог вызвать вопросы, поэтому Лукас быстро запер за собой двери, чтобы никто из подчиненных не смог увидеть, что творится внутри. И начал прибираться – не нужно, чтобы до сеньоры Гонсалес дошли слухи о том, что он сделал с кабинетом ее только что усопшего сына.
«Надо бы попросить кого-то завезти ей личные вещи Гильермо», – подумал Лукас, начиная наводить порядок.
Окампо поставил на ножки поваленный им в пьяном угаре кофейный столик и принялся сгребать с пола бумаги, складывая их в мятую стопку на столе. Постепенно устроенный им кавардак исчезал.
Взгляд Лукаса наткнулся на осколки стекла и раздавленную рамку фотографии. Возвращать семейное фото в таком виде – плохая мысль. Его нужно просто выбросить. Лукас отправился к мусорной корзине, чтобы вынув из нее пакет, собрать туда и весь остальной хлам из кабинета, в компанию к папаше Гильермо.
И застыл в непонимании. В мусорной корзине фотографии не было.
Лукас осмотрелся внимательно, изо всех сил напрягая память. Ну, точно. И некоторые вещи лежали теперь по-другому. Стул, например, был поставлен на ноги и находился перед столом, хотя Лукас точно помнил, что бросил его в стену за него.
«Вот черт! Значит, старуха Гонсалес была тут и видела, как я обошелся с кабинетом и вещами ее сына… Представляю, какой концерт фламенко она тут закатила!» – Окампо охватила мучительная, хуже зубной боли, досада.
Он высунулся из кабинета в коридор и остановил первого попавшегося подчиненного:
– Когда здесь была сеньора Гонсалес?
– Не знаю. Я не видел, чтобы она тут была,
– Ладно, беги, – Лукас отпустил беднягу
– Но я был на месте постоянно! – на всякий случай сказал работник.
«Наверное, приходила вечером», – сделал вывод Лукас. Свои ключи у Гильермо были и от всего здания тоже.
Окампо взял себя в руки и, собрав все, что представляло хоть какую-то память о Гильермо, снова вызвал такси, чтобы добраться к Элеоноре Гонсалес. Необходимо было узнать, насколько она поняла, что он проделал с вещами ее сына.
«Ненависть ненавистью, а репутация репутацией. Скажу, что он сам оставил после себя такое», – придумал Лукас. Человек, собственными руками непонятно зачем разоривший свою же фирму, мог вытворить и не такое!
* * *
Лукас Окампо стоял на пороге дома Гонсалесов с небольшой картонной коробкой в руках. Двери открыла сеньора Элеонора, сверху донизу плотно задрапированная в траур. Лицо ее при этом было в яркой косметике, а в руках черный кружевной платок. Открыв двери, она не произнесла ни слова, застыв на пороге, словно восковая статуя.
Лукасу пришлось начать самому:
– Вот вещи вашего сына, донья Элеонора.
Сеньора молча смотрела
