Павел Шестаков - Рапорт инспектора
— Если не от Ларки, тогда не знаю.
— А инженера Горбунова знаешь?
— Горбунова? Что машину угнали? Видала раз. Ему Володька замок переделывал.
— После угона?
— После, конечно. Перепугался он, что снова ключ подберут.
— Горбунов и раньше с Владимиром контачил?
— Не знаю. Раньше я его не видала. Да зачем это?
Трофимов не ответил.
— Как думаешь, почему Горбунов к Владимиру с замком обратился, а не к другому кому?
— К Володьке многие обращались. Руки у него золотые… были. Да объясните вы мне толком, кто его убить мог?
И Шура остановилась опять, будто намереваясь стоять, пока не получит прямого и окончательного ответа. Но был в Трофимове талант простыми словами, а может, и не словами, а тоном, каким произносились эти сами по себе не столь значительные слова, убеждать собеседника, вызывать в нем доверие, и он лишь взял Шуру за локоть и подтолкнул слегка, сообщив вещь очевидную:
— Дождь-то идет. Зачем стоять?
И она пошла послушно.
Бульвар заканчивался двумя строительными площадками, на которых очень высокие краны поднимали панели с пробитыми окнами и дверьми, сооружая дома-башни, своеобразные ворота в поселок, бывшее село Переваловку, недавно включенное в городскую черту, после того как заработал на полную мощность текстильный комбинат, и народ из села сам для себя незаметно превратился из земледельцев в рабочий класс. Трофимов и Шура шли теперь улицей, хотя и заасфальтированной, но покрытой натасканной машинами грязью. Машины эти сновали ежеминутно, подвозя на стройку, что требовалось, и приходилось держаться поближе к заборчикам, что ограждали поселковые домики в пожухлой осенней зелени осыпающихся садов.
— Разобраться нужно, Шура, что за люди брата твоего окружали. Вот тот же Горбунов. — повел Трофимов издалека. — Что ты нем сказать можешь?
— Бабник обыкновенный.
— Уверена? Основания имеешь?
— Какие еще основания? Он и с Ларкой путается.
Новость эта была не из самых свежих, непонятна лило только, зачем Крюков взялся помогать Горбунову, если выходило, что они соперники?
— Не ошибаешься?
— Тут большого ума не требуется. Заявлялись они ко мне оба, бессовестные.
— Домой? Вместе?
— Точно. «Шурочка! Какое горе! Я просто поверить не могу!» — скопировала Шура Ларису. — «Я уверена, что этот несчастный случай ко мне никакого отношения не имеет!..» Бесстыжая!
Но Трофимова интересовало другое.
— А Горбунов? — спросил он.
— Горбунов как Горбунов. В шапочке пижонской, вязаной, в платочек надушенный сморкался.
— Это, Шура, не грех.
— Да ну их обоих подальше! Вместе с подарочками ихними.
— Так не дарила ж Лариса брелок.
— А вы ей и поверили?
— Поверили. Монету она подарила Горбунову.
Шура задумалась:
— Не понимаю. Была она у Вовки. Видела я. Да и нашли у него. Как же так?
— Постой. Что значит, видела? Своими глазами?
— А то нет? Смотрю, стоит у окна, крутит колечко с ключами, а на колечке монетка болтается. «Откуда?» — спрашиваю. Юлить начал: «Какая разница?». И такую чепуху понес, вроде Ларка ему на время дала, а он отдать должен. Я и сказала: «Отдай, не унижайся!». Правда, не думала, что отдаст, а выходит — отдал, раз Ларка Горбунову ее перепрезентовала. А как она у Володьки оказалась?
— В этом и загвоздка. Возможно, Владимир взял монету, когда менял замок в машине.
Трофимов нарочно высказал это предположение, чтобы услышать, как отнесется к нему Шура.
— Ну уж это дурачина. Я-то думаю, как отдал Володька ей монету, у них объяснение произошло, разрыв. Тут она с Горбуновым в открытую и загуляла. Володька мучился, конечно, но монету воровать зачем? Не мальчик все-таки.
— И я думаю, что не просто вернулась эта монета к Владимиру.
— Все загадками говорите. Что ж он, по-вашему бандой мог быть связан?
— Как понимать, Шура. Не обязательно сообщу, ком быть, мог просто лишнее узнать. Может, через того же Горбунова. Вот как я думаю, и потому нет тебе нужды брата от нас защищать.
— Разве я защищаю?
— Ну, а как же? Сейчас говоришь — объяснение, разрыв! А в прошлый раз уверяла, что Лариса никаких надежд не подавала. Вернее, кокетничала и все. Неувязочка здесь, Шура.
— Верно, — согласилась Шура, смущенно удивившись. — Как же это вышло у меня.
— Бывает, — пояснил Трофимов просто. — Не по душе предположение тебе о связи Владимира с преступниками. Вот и горячишься, по-своему его поведение истолковываешь.
— Как же мне толковать?
— Вместе разбираться будем Между прочим, шофер, что брата твоего к общежитию подвозил, видел его с приземистым человеком в болонье. Тебе это ничего не говорит?
— Полгорода в болоньях ходит.
— Верно.
Когда они подошли к дому Крюковых, совсем стемнело и на мгновение их ослепил свет фар затормозившего неподалеку такси. Молодая женщина в распахнувшимся кожаном пальто-макси выбралась из машины.
— Привет, Александра! — крикнула она Шуре и, окинув Трофимова любопытным взглядом, скрылась в темноте за соседней калиткой.
— Видали? Ларка. Пальто асфальт метет, а юбка чуть ниже пупка.
— Мода, Шура, ничего не поделаешь, — сказал Трофимов, глядя, как артистка идет по дорожке к дому. — Ну тебе отдыхать пора. Заморил я тебя расспросами.
— А все без толку.
— Этого пока сказать нельзя. Поживем — увидим, может, и толк найдется.
И, воспользовавшись тем, что шофер задержался, пересчитывая выручку, Трофимов забрался в такси.
4
Жеста этого Шура не заметила. Она уже поднялась на крыльцо, когда ее остановил голос из-за заборчика, разделявшего дворы.
— Александра! Зайди ко мне на минутку.
— Зачем еще? Я со смены.
— Да дело у меня. Хочу без посторонних поговорить, а наши ушли как раз.
Несмотря на взаимную неприязнь, сохраняли она отношения обыкновенные, соседские.
— Ладно.
Шура обошла забор, зашла в соседский дом вслед за Ларисой.
Та зажгла свет, сняла пальто. В замшевой миниюбочке и сапогах на платформе артистка хоть и не вполне гармонировала с обстановкой комнаты, где между; оконными рамами по старинке выставляли водочные стопки с солью, но и изгоем не выглядела. Вела она себя дома независимо, однако и без пренебрежения, как бы подчеркивая, что если жизнь здешняя ей по вкусу и не пришлась, то и в войну с этой жизнью она не вступила, а просто обеспечила самостоятельность и пользуется ею, приходит и уходит без раскаяния и без ненужной вражды, игнорируя домашние нападки.
— Садись, Александра, — предложила она, присаживаясь к столу, и положила на белую скатерть пачку сигарет, просыпав на чистую ткань табачные крошки.
Шура тоже присела:
— Что скажешь?
— Скажу. Погоди. Дай сапоги расстегнуть. Жмут проклятые.
— А зачем носишь тесные?
— Такие достала. Я ж их не в магазине выбирал. Зато красивые.
— Стала б я из-за этой красоты мучиться!
Лариса засмеялась, проведя ладонями по полным икрам.
— Ты, Шурка, пережиток.
— А ты передовая?
— На уровне.
— Каком? Барахольском?
— А что? Чем плохой уровень Мне нравится. Только денег вечно не хватает.
— Тратишь много.
— Я-то? Да мне в десять раз больше дай — и не хватит!
— Не выдумывай. Зачем тебе столько?
— Чтобы жить, Шурочка.
— Будто у тебя три жизни.
— В том-то и беда, что одна Да еще женская. Сколько она длится? Вот. — Лариса показала кончик пальца. — Так что смени пластинку, Александра. Не люблю проповеди. Все к одному гнут Живи, как им нравится. Тут отец зудел, теперь коллектив внушает. А я по-своему жить хочу. Так мне нравится. Вопросы есть?
— Да живи, пожалуйста. А вопрос один: зачем позвала? Что скажешь?
— Да есть что. Мы с тобой подруги, Шура.
— Вот уже не замечала, — перебила Александра.
— Не лезь в бутылку раньше времени. — Лариса стряхнула табачные крошки на пол. — Не задушевные, Конечно. Ты постарше, а все-таки рядом выросли. Делить ничего не приходилось. За что же ты меня так ненавидишь?
Шура смутилась немного от этого поставленного ребром вопроса, но хитрить не стала.
— Никто тебя не ненавидит, а не люблю, точно.
— За что?
Лариса зажгла спичку.
— Сама знаешь.
— За Вовку? Глупо это.
— Не смей! Умер он.
— Но не по моей же вине! Пойми! Ты ж умная. Мне мать всегда говорила: смотри, какая Шурка серьезная, не то, что ты!
— Это старые разговоры, а Вовку ты довела.
Шура сказала это упрямо, хотя внутренней полной уверенности в ней уже не было, поколебал ее Трофимов, но и страшное предположение Трофимова о банде, с которой брат ее, пусть случайно, не злонамеренно, однако находился в каких-то трагических связях, тоже было для нее неприемлемо, отталкивало, и потому легче было Шуре винить эту расфуфыренную, гладкую Ларку, не знающую, по представлениям Шуры, настоящего труда, а развлечение одно, игру на сцене и в жизни.
