Владимир Колычев - Мужчина, которого предала женщина
– Подъем! – громко, но с робким видом скомандовал дневальный.
Он стоял в дверях спального помещения, настороженно переминаясь с ноги на ногу. Так он готовился уклоняться от летящего в него сапога. За такое безобразие запросто можно схлопотать пятнадцать суток штрафного изолятора, но есть особо ретивые личности, которым все нипочем. Валентин к таким индивидуумам не относился, поэтому покорно поднялся со своей шконки, проворно оделся, залез, что называется, в сапоги. Пять минут на подъем, десять минут на зарядку. Нужно выходить на площадку перед бараком, на холод, инспектор дежурной смены пересчитает всех по головам, выявит недостающих, начнется разбирательство, а там и время, отведенное на зарядку, кончится. Одно хорошо, что воздуха свежего вдохнуть можно, после сна, после зловония портянок и вчерашнего горохового супа…
Все вышло, как и предполагал Валентин. Пока инспектор разбирался с тремя опоздавшими, пока грозил применить меры, зарядка закончилась, и темная масса невольников с роптанием поползла в обратном направлении.
Валентин помнил, как два месяца назад этапом из Москвы попал в эту колонию. Ему понравилось спальное помещение, в котором он оказался. Двухъярусные койки строгими рядами, подушки пирамидками, одеяла конвертиками, исправные тумбочки без всяких надписей, зато стены расписаны успокаивающими пейзажами – леса, поля, реки, облака в синем небе… Но ведь ему понравилась в свое время Лефортовская тюрьма, а через месяц-другой он волком хотел выть от черной тоски. Каждый день одно и то же, абсолютно никакого разнообразия. И уже совсем не утешала мысль, что сокамерники нормальные люди, а не ушлые хамы из отпетых уголовников…
Он так устал от лефортовской камеры, что начал подумывать о скором этапе как о чем-то если не светлом, то радостном. Хоть какие-то перемены, хоть какое-то веяние жизни… Ждал – и дождался. Приговор был предельно суров: четырнадцать лет строгого режима.
Зато Тихоплесов вышел сухим из воды. Легко отбился от всех обвинений и единого дня не провел за решеткой. А Валентина этапом отправили в новгородские земли. На целых тринадцать с половиной лет. На целую вечность. Ему будет сорок четыре года, когда он выйдет на свободу. Кому он будет нужен в таком возрасте с его здоровьем и репутацией уголовника? А здоровье он вряд ли сможет сохранить. Работа здесь, может, и не тяжкая, условия содержания не самые убийственные, но та черная депрессия, что давит на него не переставая, рано или поздно подорвет организм изнутри.
До половины седьмого утра есть время заправить постель, навести порядок в тумбочке. За бардак здесь спрашивают жестко, можно и в штрафной изолятор загудеть – на пять, на десять, а то и на пятнадцать суток. Плохо там, холодно и голодно, и еще можно должности своей лишиться. А работа у Валентина – не бей лежачего. В колонии действует федеральная программа, по которой заключенные могут получить высшее образование, здесь открыт филиал Новгородского университета, преподаватели которого ведут занятия дистанционно, через Интернет, по специальным программам. Менеджмент, юриспруденция, программирование…
Под филиал оборудованы три комнаты в здании администрации; студентов, правда, не очень много, с полдюжины зэков и четыре штатных сотрудника. Но помещение есть, оборудование тоже, и за всем этим кто-то должен следить. Вот этим кем-то и стал Валентин. Есть дневальные по спальному помещению, есть – по столовой, спортзалу, клубу, штабу, магазину, а Валентина назначили дневальным по университету. И компьютеры на нем, и уборка помещений. А еще он организует учебный процесс, чем, в общем-то, должен заниматься лейтенант Бубенцов. Должен, но зачем ему напрягаться, если есть подневольный специалист с высшим образованием и опытом работы?… Валентин не возражает, он на все согласен, лишь бы не дышать вредной химией в столярных и мебельных цехах. К тому же он даже зарплату получает, целых восемьсот рублей в месяц. Мелочь, конечно, по сравнению с тем, что он имел в Москве, но ценности прошлой жизни для него утрачены навсегда, и ему ничего иного не остается, как жить исключительно настоящим…
Шесть тридцать – шесть сорок пять, время завтрака. Тут и команду подавать не надо, народ сам валит на улицу. Пока построишься, пока дойдешь до столовой, время уйдет. А если еще и кота за хвост тянуть будешь, то на завтрак останется пять минут…
– Давай, козел, быстрей!
Валентин спускался вниз по лестнице, когда его толкнули в спину. Он вроде бы никого не задерживал, двигался с такой же скоростью, как и все, но досталось именно ему.
– Сам козел, – едва слышно буркнул себе под нос.
Но уголовник, шедший сзади, его услышал.
– Что ты сказал?! – взвился он.
Валентин промолчал, и это спасло его от последствий.
– Чибис, увянь!
– А чего он, а?
Валентин не видел людей, которым принадлежали эти голоса. Но он знал их, имел представление, насколько они опасны.
Коля Чибис, мордастый детина с расплющенным от природы носом, попал в лагерь за разбой. Здесь он попытался влиться в ряды отрицал, чтобы не вкалывать на промзоне и с высоты воровских понятий командовать серой мужицкой массой. Но этот номер у него не прошел. Администрация колонии оказалась для него непреодолимым препятствием. Да и классических отрицал, живущих исключительно по воровским законам, в отряде, куда он попал, попросту не оказалось. Были блатные, но все они работали, потому что начальник лагеря жестко настаивал на этом. Другой вопрос, на каких должностях они подвизались – кладовщиками числились, каптерами, завхозами, при клубе работали, при санчасти. В общем, работенка не пыльная. Но как ни крути, а это работа, которую воровские законы осуждают.
Коля Чибис был банщиком, заведовал трусами и портянками. А Витя Макогон работал в котельной, вернее, числился на должности, поскольку кочегаров там и без него хватало. Витя Макогон, вообще, вор авторитетный, смотрящий по бараку. Но при этом он числился в хозобслуге, на «козлиной» должности. Значит, не простой он вор, а польский, что для блатного почти приговор.
Понятие «польский вор» пошло с далекого тридцать девятого года, когда к Советскому Союзу отошли западные районы Украины и Белоруссии. Польский вор вроде бы и не отличался от классического русского – те же властные замашки, та же пыль в глаза. Но поляки были не такими аскетами, как их советские коллеги; попадая в лагерь, они первыми делом старались занять хлебные места, что противоречило воровским законам. Поэтому очень скоро польских воров объявили суками и вырезали поголовно. Но понятие «польский вор» так и осталось как символ презрения и морального унижения. И звучало оно почти так же, как «козел».
Тот же Витя Макогон понимал, кем он был на самом деле, поэтому ему и не понравилось, каким словом Чибис назвал Валентина. Да, он принадлежал к числу лагерной обслуги, числился в «козлах», но ведь Макогон и Чибис ничем не лучше…
Коля оставил Валентина в покое. Но его пренебрежительное к нему отношение никуда не исчезло. И заключенные косо посматривали на Полунина. Ведь он должен был дать Чибису ответ, ударом ответить на оскорбление. Впрочем, переживать на этот счет не стоит. Скоро волна уляжется, и все всё забудут. Ведь Валентин всего лишь мужик, а не блатной, ему как бы и не обязательно держать ответ за оскорбление…
– Ну, давай, чего встал?
Крепкого сложения парень обогнал его у самых дверей, оттеснив плечом, первым вышел из жилого корпуса. Это не блатной, это мужик, но ведет он себя по-хамски, потому что Валентин не может за себя постоять. Или не хочет.
– Ты чего толкаешься?
Валентина ткнули в плечо. Соседу справа все равно, что его самого толкнули. Был бы на его месте Коля Чибис, этот мужик бы и слова не сказал. А с Валентином церемониться не обязательно.
Нет у него авторитета среди заключенных. Да он за ним и не гонится. Живет как все, соблюдает правила, ни с кем не ссорится, и его особо не трогают. Так, могут иногда посмеяться или толкнуть, как сегодня. Но ведь мыло в бане подбирать не заставляют, и то ладно.
На завтрак был плов – вернее, блюдо, которое так называлось. Вареный рис перемешивался с фаршем из костей, сухожилий, после чего подавался к столу. Но в принципе есть можно. Тем более что в других колониях мясо по утрам вообще не полагалось, а тут хоть намек на него сделан, и то хорошо. И хлеб сегодня вкусный, теплый, только что из печи. Начальник колонии строго за этим следит, потому и не бунтует колония. Чай не самый крепкий, но в нем сахар чувствуется; правда, горячим его не назовешь, не прогревается нутро.
Шесть пятьдесят – семь двадцать. Развод на работу. Валентина выводят из строя и под негромкое улюлюканье особо завистливых отправляют в сторону административного здания, что находится за пределами зоны, за контрольно-пропускным пунктом. Таково было условие преподавателей университета, с которыми начальник лагеря установил контакт. Система обучения дистанционная, но время от времени преподаватели все-таки приезжали в филиал, чтобы лично пообщаться со студентами. Поэтому они очень просили, чтобы руководство колонии избавило их от контакта с общей массой зэков. Начальство пошло им навстречу и выделило несколько комнат в большом административном здании. Чтобы попасть туда, Валентину и остальным студентам из заключенных требовался пропуск.
