Леонид Влодавец - Мародеры
ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ
Уже упоминалось о том, что Никита сильно комплексовал после возвращения домой. В дополнение ко всему прочему на него иногда находили вполне отчетливые глюки: переходя улицу, начинал бояться не лавины автомобилей, а снайперского выстрела из окошка или даже пулеметной очереди; сидя дома, начинал думать о том, не завалит ли его тут, если вдруг прилетит снаряд; если случалось идти через кусты — машинально приглядывался, нет ли где растяжки с гранатой; в траве (даже на газоне) все время мины мерещились. Хотя в дневнике ничего похожего не описывалось, он как-то отвлекал от этих неприятных ощущений и мыслей. С другой стороны, в дневнике было много всяких загадок, которые очень хотелось разрешить, хотя бы для самого себя. Например, выяснить, где все это происходило. В дневнике географические названия упоминались очень скупо. Именно это побудило Ветрова засесть за книги.
Поступив в университет, Никита угодил в совершенно новую атмосферу, и, отвлекшись от всякой муры, которая лезла в голову, он взялся за учебу с превеликим усердием.
Оказавшись едва ли не самым старшим на курсе — в том возрасте, в каком Никита пришел учиться, другие уже дипломы писали, — Ветров не навязывался никому в друзья, не отвлекался на всякие глупые развлечения, которых достаточно напробовался до армии, а учился, учился и еще раз учился.
Цепь событий, заставивших его обратиться к Василию Михайловичу, конечно, начиналась с момента похищения дневника капитана Евстратова. Но, как уже говорилось, до армии он его читал скорее из любопытства, чем из научного интереса. Почти как беллетристику. Более того, он даже иногда забывал, что читает не повесть, сочиненную кем-то, родившимся сорок лет спустя после гражданской войны, и даже не мемуары, написанные хоть и участником событий, но через полвека. То есть, когда в памяти данного господина или товарища многое реальное стало идеальным, смешалось и стерлось, претерпело всякие внешние и конъюнктурные воздействия, когда то, что было на самом деле, по разным причинам превратилось в то, что должно было быть, согласно воззрениям автора и установкам той части историографии, к которой он принадлежал — к советской или эмигрантской.
Впрочем, тогда Никита еще не знал таких нюансов. Да и вообще, до армии, точнее, до войны, читал его совсем не так, как ,стал читать после. Хотя и время было другое, и война другая, но то, что вставало за желтыми страничками, исписанными химическим карандашом, перестало рисоваться картинками из художественных фильмов, а увиделось, как говорятся, «весомо, грубо, зримо».
Никита перечитал кучу литературы о гражданской войне, написанной и изданной в СССР, и то, что сумел раздобыть из белоэмигрантской. В последней он, кстати, так ничего и не нашел. Ни в «Очерках Русской Смуты» Деникина, ни у кого из других генералов, о восстании, поднятом капитаном Евстратовым, не упоминалось.
Наконец по старым картам губерний нашел те несколько названий сел, которые помянул Евстратов, и расшифровал те названия, которые капитан обозначил лишь первыми буквами, ему стало ясно, о какой губернии идет речь. Тогда-то Никита и принялся изучать литературу, написанную уже не «вообще», а конкретно по области. То есть историко-краеведческую. Здесь его ждал первый успех. В подшивке губернской газеты «Красный рабочий» за 1919 год довольно подробно рассказывалось о ходе восстания. Потом обнаружилась очень тоненькая брошюрка, выпущенная областным издательством в 1929 году, под названием «Белокулацкий мятеж 1919 г. и его подавление. К 10-летию со дня гибели красного героя тов. М.
П. Ермолаева». Судя по всему, ее сочиняли в период сплошной коллективизации, когда кулака надо было покрепче тряхануть, и потому авторы упирали не на озлобленность мужиков продразверсткой и мобилизацией, а на происки деникинской контрразведки и ее агентуры. Подробнее об этом эпизоде гражданской войны никто и никогда не писал. Никите, правда, удалось выцарапать из нескольких книжек коротенькие отрывки, в которых говорилось: «Приближение деникинцев способствовало активизации в губернии контрреволюционных элементов.
Белогвардейская агентура организовала антисоветский заговор, создала боевые группы для захвата власти в губернском центре. На территории нескольких уездов в августе 1919 года кулачество подняло мятеж против Советской власти. Однако решительные действия губревкома, возглавляемого председателем М.П. Ермолаевым, позволили быстро подавить мятеж и сорвать планы контрреволюционеров. Заговор в губернском центре был раскрыт, руководители его арестованы и осуждены».
Но больше — ничего. В помянутой брошюрке примерно около трети текста занимало описание общего положения на фронтах гражданской войны, еще одна треть посвящалась изложению биографии Ермолаева, а оставшаяся треть — из 39 страниц, посвящалась анализу причин мятежа, его ходу и подавлению.
Поняв, что все опубликованные источники исчерпаны, Никита отправился в архивы. В Военном архиве, где хранились документы гражданской войны, он нашел только несколько весьма скупых донесений в штаб Южного фронта, отправленных губревкомом, и приказ о выделении в распоряжение губревкома кавалерийского и стрелкового полков для участия в подавлении мятежа. Там он, в частности, впервые увидел подпись Михаила Ермолаева. Во всех прочих архивах, как ни странно, даже в бывшем Центральном партийном, никакого более подробного отчета или описания мятежа, чем в брошюре 1929 г. и губернских газетах августа-сентября 1919 года, Никита не обнаружил. Может быть, что-то интересное было в Чеховском архиве ФСБ, но туда Никита решил сходить под самый финиш.
Потому что подумал, будто значительно проще будет отыскать сведения о мятеже в областном архиве. И написал туда запрос. Ответ был самый разочаровывающий. Ему ответили, что фонды губернского ревкома за 1918-1920 гг. и губернского исполкома за 1917-1941 гг. сгорели в августе 1941 года при бомбардировке города немецко-фашистской авиацией. Еще хуже получилось с областным партийным архивом.
Он при эвакуации застрял на какой-то станции, а потом туда прорвались немецкие танки. Один вагон с документами сопровождающие архив чекисты успели сжечь, а остальные два или три угодили к немцам. Судьба этих документов и по ею пору оставалась неизвестной. То ли они погибли во время боевых действий на территории Германии, то ли были хорошо упрятаны на территории ФРГ, то ли уперты под шумок заокеанскими союзничками. Во всяком случае, по ходу всех переговоров об обмене культурными ценностями насчет исчезнувшего облпартархива речи не велось, это Никите сообщили сведущие люди, вхожие аж в самые верхи Федеральной архивной службы. Правда, люди эти были не Бог весть кто, но Никита им верил.
В общем. Ветров понял, что может сказать свое, пусть и не шибко громкое, слово в науке, ввести в научный оборот такой солидный источник, как дневник капитана Евстратова. Написать курсовую работу, потом статью, дипломную, а там, глядишь, кандидатскую… Конечно, цена этой кандидатской, по нынешним временам, была ломаный грош или несколько меньше.
Но ему очень хотелось, чтоб его статья под названием «Дневник капитана А.А. Евстратова как источник по истории крестьянского восстания…» вошла в историографию, стала предметом цитирования и т.д.
Но для этого надо было придать дневнику легальный статус.
Он долго ломал голову над тем, как «отмыть» свою находку, и даже несколько раз склонялся к тому, чтоб явиться с повинной к директору архива и покаяться.
Он ведь был, строго говоря, документом, похищенным из государственного архива. Конечно, уличить Никиту в том, что он похитил дневник Евстратова, мог бы только тот человек, который в свое время — а это почти наверняка было очень давно! — вложил его в дело сенопрессовальни. Или тот, кто его там когда-либо видел уже после этого. Вероятность, что тот, кто положил дневник в дело, пришпилив его булавкой, заржавевшей за долгие годы, жив и пребывает в здравой памяти, была ничтожна. А вероятность того, что кто-нибудь из сотрудников архива, обратив внимание на это постороннее вложение, не доложил об этом и не аннотировал бы дневник, была еще меньше. Последний человек просматривал дело в 1938 году, составляя на него карточную опись. В этот, мягко говоря, довольно сложный для советского архивного дела период большая часть архивистов царского времени либо вышла в тираж по старости, либо была выведена в расход по суровым законам «обострения классовой борьбы». На их места пришли бодрые старушки и энергичные комсомольцы с 2-4 классами образования, а также бравые сержанты и лейтенанты госбезопасности, ибо Главное архивное управление угодило под стальное крыло НКВД СССР. А там в это время руководил такой сложный и неоднозначный человек, как Лаврентий Палыч Берия. Нормы на описание дел были высокие, а превратиться в саботажника никому не хотелось. Вот свежеиспеченные, малограмотные архивисты и просматривали дела побыстрее, и писали на карточках очень простые заголовки типа: «Разная переписка», то есть фиг знает о чем. И ежели листы в деле были уже пронумерованы и прошиты, то пересчитывать их они не рвались. Тем более в таких ничем не интересных фондах, как эти самые сенопрессовальни или гурты скота.
